— Сдает Пров Викулыч... Давеча на работника осерчал, вырвал у него мешок. А в мешке шесть пудов... Он его в лабаз занес, сбросил, а после на спину стал жаловаться. Сдает старик...
— Шесть пудов, говоришь? — уточнил Хлебо-насущенский; Юзич кивнул. — Да, сдает... — согласился Полиевкт Харлампиевич и выпил рюмочку. — Ну, как тут жизнь шла без меня?.. Почитай, больше года прошло, как я у вас в последний раз был... Что слышно?
— Так это смотря что вас интересует. Мы с Пров Викулычем живем тихо, смирно. От людей отчаянных держимся подальше, более всего дорожа покоем и тишиной...
— Это — известное дело, — кивнул Хлебонасущенский. — А вот раньше все не так было... Нужен для какого-нибудь дельца толковый человек, к кому бежишь? К Юзичу с Пров Викулычем... Каких людей, бывало, вы мне рекомендовали... Сейчас таких и не сыщешь.
Юзич изобразил на лице крайнее изумление:
— Что-то я не припомню, Полиевкт Харлампиевич... Уж не спутали ли вы нас с кем-то? О каких людях речь?
— Ну, как же... Чернявого, к примеру, помните?
— Чернявого? — удивился Юзич. — Кто таков? Пришла очередь удивляться Полиевкту Харлампиевичу:
— Неужто и впрямь не помнишь?
— Вот вам святой крест! Может, Пров Викулыч помнит? Я спрошу.
— Спроси, Юзич, спроси... А спину-то Пров Викулыч лечит? Докторам показывался?
— Какие доктора! Сейчас доктора — хуже разбойников... Такие деньги берут...
— Нет, нет! Обязательно нужно докторам показаться. Так и передай. Мол, Полиевкт Харлампиевич настоятельно советует... И вот это передай, — Хлебонасущенский вынул бумажник, достал из него пачку ассигнаций и протянул Юзичу.
Юзич для приличия отказался, но быстро уступил напору Полиевкта Харлампиевича, убрал деньги в карман:
— Сей момент передам. Так, вы говорите, Чернявый... Непременно спрошу у Пров Викулыча. У него память получше моей.
— Спроси, голубчик. Сделай милость...
Юзич ушел, а Полиевкт Харлампиевич с аппетитом принялся за закуски. Прошло полчаса, и из потайной двери за буфетной стойкой появился Пров Викулыч собственной персоной. Увидев Хлебонасущенского, он широко раскинул руки и с улыбкой пошел ему навстречу.
— Юзич-то шутки со мной вздумал шутить. Как думаешь, спрашивает, кто к нам в гости пришел? Только с третьего раза угадал. Рад... Старый друг — лучше новых двух...
— Помните, Пров Викулыч, Чернявого? — без предисловий спросил Полиевкт Харлампиевич.
Тот проницательно глянул на Хлебонасущенского и просто ответил:
— Помню.
Полиевкт Харлампиевич обрадовался:
— Нужен он мне, Пров Викулыч. Позарез.
— Позарез, говорите? Стало быть, от дел не отошли? А я все дела Юзичу передал... В баню да в церкву — вот и все мои дела. Да вот и здесь толкусь без толку.
Хлебонасущенский понимал, что Пров Викулыч тянет время, решает для себя, не мало ли дали ему за информацию. Ведь он откровенно сказал, что Чернявый нужен ему. И, чтобы облегчить Пров Викулычу его выбор, Хлебонасущенский снова вытащил из бумажника пухлую пачку денег и положил на стол.
— Балуете вы меня, Полиевкт Харлампиевич, — забирая ассигнации, сказал Пров Викулыч. — Исчез Чернявый, год как исчез. Дела какие-то имел с младшим Шадурским, царствие ему небесное, а потом сгинул... Вас год не было, и его столько же никто не встречал. Правда, однажды богомольцев одних тут я распорядился накормить, так вот от них кое-что узнал... Но богомольцы — народ ненадежный... — Пров Викулыч замолчал, а Хлебонасущенский весь превратился в слух.
— Один, мы с ним по старым делам знались, сказал, будто видел Чернявого и будто тот уже на свою кличку больше не отзывается, а живет с женой чинно-мирно и занимается лесоторговлей.
— Где? — выдохнул Полиевкт Харлампиевич.
— В Саратове. Более ничего не знаю. Ни адреса, ни нового имени.
— Спасибо, Пров Викулыч. Выпейте со мной?
— Отчего ж не выпить, — Пров Викулыч сделал знак половому, и тотчас перед ним оказалась рюмка. Хлебонасущенский наполнил ее. Они чокнулись и выпили.
Обуховская больница. Петербург.
В женской палате Обуховской больницы совершался ежедневный обход. Сегодня его проводил недавно переехавший из Москвы профессор. О нем говорили во всех петербургских салонах, наперебой приглашали для консультаций в лучшие дома, им восхищались, называли светилом и рассказывали такие фантастические истории о совершенных им исцелениях, что хоть новое Евангелие пиши.
Несмотря на огромную популярность, профессор был еще довольно молод, холост, любил хорошо одеваться, держал породистых лошадей и частенько выезжал в балет.
В белоснежном распахнутом халате шел он от койки к койке, читал таблички в изголовьях, говорил больным ласковые слова, над некоторыми склонялся и производил осмотр, отдавая короткие указания на латыни сопровождающим его врачам.
Больные глядели на него с надеждой, свита — с нескрываемым благоговением, и это безусловно доставляло профессору удовольствие. Возле одной из коек он задержался. Его поразила надпись на табличке.
— Баронесса фон Деринг, — прочитал он вслух и с недоумением оглянулся на сопровождающих. — Баронесса?.. Почему здесь? В общей палате?
— Привезена полицией. Ночью, — выступил из свиты пожилой фельдшер в пенсне; он очень робел перед знаменитостью и оттого немного заикался. — Найдена в номере отеля в бессознательном состоянии. Предполагается попытка отравления с-сильным ядом...
— Какой яд? — коротко спросил профессор.
— Непонятно... Произвел промывание желудка. Однако привести в сознание больную пока не удалось...
Профессор склонился над Наташей. Она была без сознания, волосы разметались по подушке, худое измученное лицо было покрыто испариной. Но даже и теперь она была хороша... Профессор невольно залюбовался ею. Он взял Наташу за руку и, достав из жилета массивные золотые часы, стал считать пульс. Потом отбросил одеяло, обнажил больную до пояса и по старинке, без стетоскопа, стал прослушивать и простукивать ее. И в простых движениях профессора даже неискушенному человеку сразу виден был мастер.
— Перевести в отдельную палату, — распорядился он. — Неотлучно приставить сиделку. Больную беру себе. — Он продолжил обход, но внезапно остановившись, обратился к свите: — Баронесса фон Деринг?! Господа, никто не имеет чести знать?
Врачи недоуменно пожали плечами.
Прошедший год был для Наташи страшным годом. После того, как в Неве было найдено тело Казимира Бодлевского, жизнь ее резко переменилась. Она не любила Казимира, но страшная смерть его стала для нее сильнейшим потрясением. Она даже не предполагала, как привязалась за двадцать лет к своему мнимому брату, как необходим он был ей. А в практических делах Казимир был просто незаменим. Теперь, после его смерти, перед Наташей закрылись двери многих домов, а в те, где еще принимали баронессу фон Деринг, невозможно было появляться одной.
Ей продолжали присылать по утрам букеты, но тон записок при букетах стал неуловимо меняться, становясь все более фривольным и откровенным. Одни назначали ей встречи в сомнительных местах, другие предлагали стать хозяйкой в пригородном имении, третьи откровенно приглашали в содержанки.
Постепенно Наташа впала в странное душевное состояние. Она перестала выходить на улицу, перестала принимать у себя... Целыми днями напролет бесцельно бродила по своему номеру в гостинице Демута. Ночью не могла заснуть, продолжая как маятник ходить туда-сюда по комнате, громко разговаривая сама с собой. В несколько месяцев она страшно похудела. Обед ей приносили в номер, но почти всегда уносили нетронутым:
кусок хлеба, ломтик ветчины, а иной раз и вовсе ничего не съедала она за день. Кончились деньги... Она стала продавать драгоценности. Отдавала их за пустячную цену коридорным, посыльным.
Однажды ночью Наташа достала из секретного ящика секретера пузырек синего стекла... Это был тот самый пузырек с сонными каплями, которые давала она старой Чечевинской перед тем, как похитила из шкатулки все деньги и ценные бумаги княгини. Деловито вылила весь пузырек в стакан и залпом, как пьют в России водку, выпила.