— Не жалеете о потраченном времени?
— Не жалею, Амалия Потаповна. В дневнике много ценных научных сведений... Разные анекдоты, истории... Одна — в стиле Эжена Сю... Яд, насилие, покушение на убийство...
— Вы бы не могли показать мне этот дневник? — спросила Шпильце.
— Вы разве читаете по-китайски? — деланно изумился профессор. — Впрочем, как-нибудь занесу... Вы говорили про ассоциацию, Амалия Потаповна... Ну, что ж, ассоциация так ассоциация... Но равных партнеров.
Платон Алексеевич.пробыл у генеральши еще несколько времени, против обыкновения взял у нее в долг двадцать тысяч и, пообещав навестить ее в самое ближайшее время, откланялся.
Дом Шеншеевых. Саратов.
Дом известного миллионщика Данилы Шеншеева стоял над Волгой на Большой Сергиевской улице. Из его окон открывался просторный вид на реку, по которой вниз по течению плыли расшивы, коломенки, тихвинки из Ярославля и Нижнего, а вверх бурлаки тащили барки из Астрахани и Царицына. Виден был и дебаркадер для пассажирского флота, где всегда толпился пестро одетый народ.
Перед домом был небольшой палисадник, огороженный деревянным глухим забором, а возле калитки вкопана скамеечка, где было уютно коротать длинные летние вечера, глядеть на реку и на проплывающие баржи.
Были у Данилы Шеншеева собственные дома и в Санкт-Петербурге, и в Москве, но своим родным он считал этот, саратовский, и очень любил в нем жить.
Дом был старинной постройки. Первый этаж — кирпичный, второй — деревянный и небольшой мезонин. На окнах —массивные дубовые ставни на медных, зеленых от времени шипах.
Внутри же это был обыкновенный господский дом с анфиладным расположением комнат, со штофными обоями на стенах, голландскими печками и изысканной мебелью.
Репетировали по обыкновению в гостиной. На столе пыхтел самовар, стояли в вазочках многочисленные сорта варенья, сладостей и фруктов.
Долли сидела за фортепьяно, а остальные исполнители с нотами сгрудились вокруг. Это была весьма пёстрая компания: молодой гусарский корнет, два чиновника в вицмундирах, тоже молодые, но, судя по внешнему виду, весьма достаточные, несколько молодых женщин, среди которых выделялась и красотой, и туалетом Маша Вересова. Разучивали финальную песенку водевиля «Беда от нежного сердца». Хор звучал довольно слаженно, и от этого все получали наслаждение и были довольны собой и партнерами.
— Репетиция окончена, — скомандовала Долли. Она выполняла роль режиссера и была для всех бесспорным авторитетом. — Господа, прошу завтра не опаздывать... Премьера через десять дней, а мы еще очень нетверды в ролях.
— Клевета! — возмутился гусарский корнет. — Я знаю роль назубок.
— Но это нисколько не оправдывает ваши постоянные опоздания, — поддержала Долли Маша.
— Марья Дмитриевна! Я на государевой службе... Каждый раз должен испрашивать дозволение вышестоящего начальства.
— А вот и неправда... — сказала Маша. — Я говорила с губернаторшей, а губернаторша с Антониной Сергеевной, женой вашего полкового командира... Вам было обещано всяческое содействие.
— Ну, причем здесь жена полкового командира? — возразил корнет. — До Бога высоко, до царя далеко... А вы когда-нибудь видели моего ротного командира? Все решает он! Представьте себе, господа, этакого атланта с огромными усами. Рост больше сажени, голос, как у протодиакона Троицкого собора отца Евлогия.
Корнет непостижимым образом превратился в другого человека; он как будто вырос на глазах, плечи у него расправились, даже лицо изменилось. Магической силой искусства он перевоплотился в бравого солдафона.
— Корнет! — гаркнул он хриплым прокуренным голосом. — Мельпоменой увлеклись, голубчик! Небось книжки читаете?! Умным желаете быть?! Я вам покажу Мельпомену с Терпсихорой впридачу!.. Распустились... Службой манкируете! А ну как завтра на кампанию выступать? А ну как турок нам войну объявит?..
Общий хохот и аплодисменты были наградой корнету за его блистательный скетч. Но ему важна была реакция только одного человека. Корнет, как влюбленный ребенок, смотрел на Машу, и выражение его лица менялось соответственно Машиной реакции. Если Маша хмурилась, тотчас же хмурым становился он, если улыбалась, корнет расплывался
в счастливой улыбке.
Всем вокруг было очевидно, что он совершенно и окончательно влюблен.
— Поймите, Михаил Николаевич, — подавив улыбку, сказала Маша корнету, — проданы билеты, снят театр Очкина в Липках, будет губернатор, отцы города. Нельзя же нам провалиться...
— А мы и не провалимся... Я уверен, что будет гомерический успех...
Все зашикали, замахали руками...
— Чур-чур, — запричитала Долли. — Корнет, плюньте три раза через плечо! Немедленно! Нельзя так говорить!
Но корнету все было как с гуся вода.
— Напоминаю, — обратился он ко всем присутствующим, — в воскресенье — пикник... На островах. Будем ловить рыбу сетью вместе с настоящими рыбаками... Потом — уха на костре... Катание на лодках. Викторина... В полку только и разговоров, что о пикнике. Дарья Даниловна, Марья Дмитриевна, за вами придет коляска к восьми часам. Остальные собираются у кафедрального собора. Там будет ждать линейка.
— Что же так рано? — ненатурально расстроилась Маша.
— Позже никак нельзя! Очень большая программа.
Все стали прощаться. Корнет подошел к Маше; —он смотрел на нее с собачьей преданностью, даже голову склонил чуть набок, как это делают псы, когда глядят на любимого хозяина.
Маша и не пыталась скрывать, что ей нравится рабская влюбленность корнета, она наслаждалась полной властью над ним и, несмотря на то, что была моложе, вела себя с ним как старшая.
— А ну как ваш ротный в воскресенье отправит вас под арест? — спросила Маша.
— Сбегу... Ей-богу, сбегу... Или умру от тоски. А он будет всю жизнь раскаиваться, уйдет в отставку и будет петь на клиросе «Со святыми упокой раба божьего Михаила», — пропел он басом.
— Накажет вас Бог за ваше богохульство...
— Бог есть любовь... Значит, и во мне есть Бог...
— Мишенька! Вам нельзя рассуждать о серьезном, — сказала Долли. — Ступайте! До воскресенья.
Маша не могла заснуть. Она лежала в уютной комнатке в мезонине и читала. Раздался осторожный стук в дверь.
— Это ты, Долли?
Вошла Долли, в пеньюаре, с распущенными волосами, в руках — подсвечник с горящей свечой.
— Я знала, что ты не спишь, — сказала она. — Вечер чудный... — Она забралась с ногами на кровать, села, обняв коленки, рядом с Машей. — Как хорошо... Реку слышно... Я так люблю этот тихий плеск. И ветерок с реки. У него особенный запах. В Петербурге тоже река, а вот так не пахнет, правда?
— Пожалуй, — согласилась Маша.
— Я родилась здесь, а когда мне исполнилось семь лет, мы с папа переехали в Петербург.
Заметив в глазах Маши немой вопрос, Долли сказала:
— Мама к тому времени умерла. Но, поверишь ли, я ее очень хорошо помню. Помню ее голос, запах волос, помню ее стоящей у ярко освещенного окна, силуэтом. Лицо помню хуже всего. Папа ее очень любил... Поэтому больше не женился. А, может, не захотел, чтобы у меня была мачеха.
Долли придвинулась к Маше, обхватила ее за плечи.
— Как хорошо, что я познакомилась с вашим семейством. Вы такие замечательные люди!
— Долли! Ты преувеличиваешь, мы — обыкновенные... Разве что дядя Николя...
— Николай Яковлевич — особенный человек, — взволнованно сказала Долли. — Мне кажется, он видел все на свете, все пережил, перечувствовал... А как он владеет собой!
— Уж не увлечена ли ты им? — улыбнувшись, спросила Маша.
— Глупости! — возмутилась Долли; она покраснела и излишне горячо стала объяснять Маше:
— Посуди сама. Николай Яковлевич знает, что я была влюблена во Владимира Шадурского... Потом, он много старше... Я для него глупая, взбалмошная девчонка...
— Мы говорим о тебе, а не о нем, — засмеялась Маша. — Хотя и здесь, по-моему, ты ошибаешься. Ты ему очень нравишься, Долли.