В пятницу Антон дал себе слово, что, несмотря на занятость делом передравшихся коптильщиков рыбы, он непременно заскочит к Римме Николаевне, чтоб узнать, как продвигается следствие. Его несколько уязвляло, что она ни разу не позвонила — хотя бы посоветовалась, черт побери!..
Утром на работе Антона ждало письмо без обратного адреса. Вскрыл конверт Жудягин лишь около полудня — с утра допрашивал свидетелей.
«Уважаемый Антон Петрович!» — прочитал он и сразу вспомнил: да это же почерк Юрия Огурчинского! Разбросанный, небрежный, с разновеликими буквами. Интересно, отчего вдруг вздумал этот дерганый паренек написать следователю почти тотчас после его отъезда.
«Да, уважаемый... — читал он. — Это я понял не сразу, сначала я вас ненавидел. Но все-таки вы не машина, а человек, даже на такой работе, как ваша. Поэтому я и пишу вам сейчас...»
«Не может он сразу быка за рога, — с неудовольствием отметил Антон. — Тоже мне, литератор».
«...Человек, которого я убил, был плохим человеком...»
— Что?! — вслух произнес Антон и почесал нос. — Он опять за свое? Шизик!
«...Об этом мы уже говорили с вами. Избавиться от него хотели все, а выпал жребий — мне!»
— Давай, давай, — пробормотал Жудягин. — Гм... Жребий...
«...Все, что я написал в своем признании, от которого потом отказался, чистая правда. Исключая последний эпизод: я не сбрасывал Михальникова с обрыва. Я придумал это, чтобы выгородить Айну. Я ведь был уверен, что это она столкнула его на камни. Но тогда мне самому не было известно, что я убийца. И только когда Айна показала мне радиограмму с данными экспертизы, я понял, отчего умер Старый. Он умер от моего удара в висок фонариком-«жучком». Его я спрятал в песке под большим флюгером в ту ночь, когда вы встретили меня во дворе... Айна же, по моему совету, не показала вам радиограмму. Она боялась за Володю, а я — за себя».
Антон отложил письмо и потянулся к телефонной трубке. Но раздумал и продолжил чтение.
«...Когда я понял, кто подлинный убийца, мне стало немного жалко вас, Антон Петрович. Точно так же, как вам было жалко всех нас — я это замечал, не думайте! Хотя вы и цеплялись ко всем. Всех втравили, всех заморочили! Сейчас даже Сапар кричит, что он убил. Про себя я твердо решил, что только ради спасения Айны смогу выложить вам правду. А вы ухватились за Князева. Красота! Мерзкий тип, всем гадил, такого не жалко. Пока вы будете его выспрашивать, я, глядишь, и скроюсь от вашего недремлющего ока. Так я, в сущности, уже и поступил. Через полчаса улетает мой самолет, а письмо вы получите только завтра. Вы знаете, какое множество поездов уходит с московских вокзалов. Вы сейчас читаете мое письмо, а я сажусь в один из них, чтобы уехать... Куда? Не спрашивайте. Этого я вам как раз и не скажу, хоть вы и уважаемый мною Антон Петрович! Наши с вами цели прямо противоположны: я — волк, вы — охотник. Страна у нас большая, авось найду себе местечко поукромнее.
Так-то вот. А зачем я, дурень, пишу вам, зачем себя разоблачаю? Ну, во-первых, охота порисоваться перед вами и самим собой. А во-вторых, честно скажу, хоть с кем-то надо быть и откровенным. Вас мне обманывать больше не хочется, и, говоря правду, я чувствую огромное облегчение. Меня даже не терзают угрызения совести: Старому — туда и дорога, а Князев — как-нибудь выпутается. Вернее сказать, вы его, невиновного, не сумеете посадить, это было бы слишком... Тем более что рано или поздно вы все равно нашли бы фонарик и установили мою вину.
Прощайте, Антон Петрович! Надеюсь, больше не встретимся, мне это как-то ни к чему, перебьюсь. Жалко Айну.
Ваш Юрий Огурчинский».
Рука Антона опять потянулась к телефону и опять опустилась. Он снял очки, тщательно вытер платком лицо. Покрутил головой, подумал. Заглянул в телефонный справочник, набрал номер.
— Аннамухамед, ты? — спросил он в трубку. — Вчера московский вовремя улетел? На полчаса... Так... Спасибо.
Да, в Москве Юрий мог сесть в поезд, не дожидаясь сегодняшнего утра. Жаль.
— Дурень!
Антон в сердцах стукнул ладонью по столу. Звякнула пробка в графине — точь-в-точь, как при землетрясении балла в три-четыре. Лицо Жудягина покраснело, он наливался злостью. Отшвырнув стул, Антон вышел из кабинета и спустился на второй этаж к экспертам. На лестничной площадке он чуть было не столкнулся с Павлиной Геннадьевной Синельниковой, открывавшей дверь.
— Ой, Антон Петрович! — обрадованно воскликнула судмедэксперт, и ямочки на ее полных щеках углубились улыбкой. — Не к нам ли?
— К вам. У кого из ваших Бабали?
— Пойдемте, я с удовольствием покажу...
— Скажите, Павлина Геннадьевна, — сказал Антон, пробежав глазами копию медэкспертизы. — А не мог умереть он от этого вот... — Антон ткнул пальцем в один из абзацев, — удара в висок?
Полные щеки возмущенно колыхнулись.
— Вы нам не доверяете? Нет, конечно. Тут же ясно написано: раздроблены затылочные...
— А висок? — нетерпеливо перебил Антон.
— Что — висок? Сильная ссадина, разрыв поверхностных тканей...
— Значит, не мог?
Синельникова всплеснула руками:
— Антон Петрович!
— Удар в висок был нанесен карманным фонариком... Знаете, такие — «жик-жик»... — Он показал, как делается это «жик-жик».
— Тем более. Масса незначительная... Да и зачем это вам, Антон Петрович?
— Спасибо. Как-нибудь потом.
Выйдя из управления, Жудягин направился к чахлому скверику, бледно зеленевшему в соседнем квартале. Антон помнил, что возни с рыбхозовцами у него невпроворот, но... махнул рукой на все. Войдя в сквер, он мешком опустился на скамейку. Снял очки, положил рядом с собой. Сдавил виски ладонями.
16
...Снова и снова вспоминались ему перипетии бабалийского дела — признания, самооговоры, попытки самопожертвования, искусная и неуклюжая ложь... Все, все без исключения работники метеостанции пытались помешать ему, Жудягину, установить истину и, как могли, мутили воду. И каждый был убежден, что он обманывает следователя во имя какой-то иной, высшей справедливости. Но что руководило ими? Стремление любой ценой спасти свою шкуру, подставить под удар вместо себя другого? Да нет же, как раз напротив! Айна, уверенная, что ее муж убил начальника из чувства ревности, испытывала комплекс вины за случившееся. Оттого она посчитала справедливым закрыть собою любимого человека. Стоило ей, однако, узнать, что Володя не виноват, она не стала скрывать правду. А Огурчинский? Он оговорил себя, потому что не мог допустить мысли, что пострадает девушка, ставшая жертвой обстоятельств. Он-то был уверен, что Айна столкнула Михальникова с обрыва, защищая свою честь. И Сапар умолчал о ночном приезде Володи. Из-за привязанности к молодой семье, которая была для него воплощением счастья, недоступного ему самому. Даже струсивший и потерявший от страха голову Шамара и тот ведь поначалу хотел скрыть следы преступления Айны и оттого наломал дров, обратив улики против себя.
Никто не боролся за себя. В том числе и погибший Михальников. Его намерение спасти Айну от Володи, которому, как он считал, она нужна была лишь в качестве временного удобства, разве не говорит оно о добром сердце?
Все — альтруисты. Все жаждали справедливости. У каждого была своя маленькая правда.
Однако кто из бабалийцев был способен платить за обретенную правду столь несоизмеримой ценой — жизнью человека? Об этом не стоило и раздумывать. Ни Айна, ни Юрий, ни Сапар на такое не пошли бы никогда, они неспособны убить. А Шамара? Да, как личность он сильнее любого из них. Да, он жадноват, он потребитель, и это скверно. Но во всем остальном Шамара — обыкновенный, очень неглупый парень, который воспитывался в нашем гуманном обществе и который не мог не впитать его мораль. Умышленное убийство — шаг за грань человеческого. Совершить его способен либо клинический псих, либо закоренелый преступник, недочеловек, для которого чужая жизнь — копейка.