Внеся в сюжет момент катастрофичности в смысле перелома обстоятельств, меняющих ход жизни, направляющих по-новому судьбу и Марты и Муре, автор тем не менее не дает повода рассматривать их драму только как следствие стечения обстоятельств (появление Фожа). Эта драма — в значительной степени результат коллизии индивидуальных характеров, обостренной гибельными для них обстоятельствами. Ведь Марта, защищая мужа от городских сплетен, вкладывала в свои слова „особую горячность, словно ей приходилось защищать его также и от других обвинений, исходящих от нее самой“. Она убеждала себя: „Что мне делать там, вне дома?“; овладевавший ею временами страх перед неизвестностью, тревожное ожидание какой-то беды, „неверие в свои силы“ заставляли ее искать прибежище в маленькой столовой, где она постоянно сидела за шитьем, и в саду с высокими буксусами. Страхи проходили. И аббат снова видел перед собой „холодную мещанку с бесстрастным лицом и невыразительным взглядом, распространявшую по дому запах свежевыстиранного белья и скромного букета, собранного в уголке сада“. Очень глубоко, чуть ли не в подсознании скрывалась в ней неприязнь к Муре „за тот покой, которым он ее окружил, и за то благополучие, которое, по ее словам, делало ее такой счастливой“.
В экспозиции характера Марты биологические проблемы заняли именно то место, которое следует по логике данного образа. Но психологическую точность, завершенность придают экспозиции наблюдения, сделанные в более широкой сфере. „Мне нахватало какого-нибудь умственного занятия, но я так и не нашла его… Да и к чему?“—говорила Марта. Томительная неподвижность существования, пустота ее приглушенной жизни, не заполненной до конца семейными заботами; ее неосознанная неудовлетворенность; искусственность ее покоя — все это создавало предпосылки для развития драмы и во многом обусловило трагический финал.
„У меня не было души („J'etais sans аше“), — позднее сказала Марта аббату Фожа. — Благодаря вам я узнала единственные радости в моей жизни“. Он, казалось, не замечал и не торопил „медленное пробуждение, которое с каждым днем усиливало в ней душевный подъем“, избегал говорить с ней о религии, „никогда в нем не проглядывал священник“. Это пробуждение началось с чувства сострадания. Оказалось, у Марты „очень доброе сердце“.
Пока Муре со старухой Фожа сражался в пикет, Марта, сложив руки, „с горестным лицом“ слушала каждый вечер рассказы аббата о бедняках, умирающих с голоду, о преступлениях, порожденных нищетой и несчастьем. Чувство жалости, „до крайности“ обостренное, заполняло „все ее существо“. Она переносила это чувство на собеседника. В ней возбуждал участие этот человек, „столь мужественный… столь добросердечный… так сильно бедствовавший“. И удивительным образом, в минуты наибольшей растроганности Марты старуха затевала спор с Муре по поводу неправильно объявленных королей или, напротив, приводила его в восторг своей рассеянностью, давая ему возможность выиграть. Это была очень тонкая игра.
Религиозные мотивы проникли в беседы Марты и Фожа почти незаметно. Красноречиво описывая историю одной бедной женщины, доведенной несчастьями до самоубийства, аббат говорил об утешении, которое дает церковь. Покорность судьбе, душевный мир, радость смирения становятся наградой для тех, кто забывает все, „предавая себя богу“. Марта с задумчивым видом слушала слова, произносимые голосом, „сулящим вечное блаженство“.
Решение основать приют для девочек из бедных семейств, остающихся без присмотра, пока родители их заняты работой, возникло у Марты. Аббат только осторожно предложил: „Его можно было бы посвятить пресвятой деве“. Именно в этот вечер, когда Марта решила взять на себя все хлопоты по созданию приюта, что должно было расширить влияние Фожа в Плассане, укрепить его репутацию и заставить всех забыть о Безансоне, Муре, обыграв свою партнершу, торжествующе спрашивал жену: „А ты видела, как я посадил ее, хотя у нее было пять карт одной масти? Она прямо не могла опомниться, старушенция!“