Это была длительная борьба. Старуха настаивала: $<Раз ты так мало заботишься о своих интересах, то я уж сумею защитить их вместо тебя». Ее доводило до отчаяния «полное бескорыстие сына». Но не бескорыстие это было.
Старуха взмолилась: «Когда ты захочешь получить свою долю, будет уже поздно». Но доля аббата была в ином. «Мне нужен не дом, а что-то другое, — пытался он растолковать матери, — дом не мой, а я беру только то, что сам заработал. Вы будете гордиться, когда увидите мою долю…» Его доля — это выигрыш в очень крупной игре, большая карьера духовного лица как награда за политические услуги, оказанные Империи. Награда, ради которой аббат, при соблюдении внешней щепетильной честности, разрушил несколько судеб, уже близка. «Теперь он в апогее своей славы, — говорил епископ Русело. — Но меня беспокоит выражение его лица; у него трагическая физиономия…. он плохо кончит» («…il а un masque terrible… II finira mal»).
По воскресеньям Муре «нарушал строгое одиночество, в котором замыкался как бы со стыда». Сохранив привычку бывшего коммерсанта, он выходил прогуляться по городу. «Это делалось машинально. Утром он брился, надевал белую рубашку, чистил сюртук и шляпу. Потом, после завтрака, сам не зная, каким образом, оказывался на улице и шел мелкими шажками, подтянутый, заложив руки за спину». В Плассане легенда о «рассудительном сумасшедшем» появилась заведомо раньше помешательства Муре и создавалась усилиями многих лиц: здесь сыграли роль и политические мотивы, которые железная Фелисите присоединяла даже к родственным отношениям; и хищнические вожделения Трушей, стремившихся поскорее, без помех, вступить в полное владение домом; и злобный нрав наглой, болтливой служанки Розы; и припадки Марты, истинной причины которых никто, кроме нее, не знал. Воскресная прогулка Муре в глазах уличной толпы, охотно подхватившей слух, выглядела как подтверждение этой легенды, хотя Муре своим поведением ее никак не подкреплял. Но в «Наброске» к роману сказано, что «нормальное может стать ненормальным в глазах некоторых провинциальных буржуа».
Появление Муре на улице около рынка вызвало сенсацию. Его рассматривали в упор «с таким странным видом», что он обеспокоился, нет ли у него погрешности в костюме. Нет, причины бесцеремонного любопытства толпы он не видел, однако на него показывали пальцами. Лавочники выбегали из-за прилавка и смотрели ему вслед; от него пугливо отшатывались; на рынке «все плассанские хозяйки выстроились в ряд при его проходе»; торговки, подбоченясь, не сводили с него глаз, — некоторые взбирались на тумбы. Каждый шаг и жест Муре истолковывался как неоспоримое доказательство его безумия. «Он идет, вытянувшись, словно палка»; перебираясь через ручей, «он прыгнул, как козел», — передавали друг другу жаждущие зрелищ обыватели. А Муре ускорял шаг, «все еще не сознавая, что причиной суматохи является он сам» и что именно к нему относятся крики: «Держите, держите…», свистки, гогот, мяуканье, весь этот гам, в котором затерялся чей-то одинокий голос: «Он не злой, не обижайте его».
Некоторые страницы драматичной восемнадцатой главы производят впечатление рассказа о том, как Муре сводят с ума. Подавленность, угнетенность Муре, если их рассматривать как признаки приближающейся болезни, намечены автором очень сдержанно. Гораздо больше Золя интересует роль окружения. Когда Муре, оставляя за собой «гул взволнованных голосов», добрался до бульвара Совер, рантье, гревшиеся на солнышке, обнаружили не меньше бессердечия и непонимания, чем рыночная толпа. Их «сонные лица» оживились; не вставая с мест, они вытягивали шеи, чтобы рассмотреть его «самым тщательным образом», многозначительно посмеивались, перешептывались, крутили пальцем около лба… Деталь, которая окончательно убедила их всех в сумасшествии Муре, — развязавшийся шнурок на ботинке. «Это показалось чудовищным». Все пожимали плечами, «как бы говоря, что считают дело совершенно безнадежным». И наступил момент, когда Муре «стало ясно: это над ним смеялся весь город». Окруженный людьми, он оказался в совершенном одиночестве. Муре не понимал «причины этого озлобления», но оно было очевидно. Страх и чувство беззащитности заставили его повернуть домой. «Его особенно ужасало, что придется пройти по площади Супрефектуры, мимо окон Ругонов», в сопровождении ватаги уличных мальчишек, которые не отставали от него. Действительно, Фелисите увидела Муре. И тогда, «не владея больше собою», он побежал. Может быть, в это мгновение он шагнул навстречу болезни. За ним с хохотом мчалось несколько сорванцов до самого дома, пока он не упал у двери, «ошалев от ужаса». Ведь ему казалось, что продолжается этот парад тупости, жестокости, пошлости и что по крутому спуску улицы Баланд за ним гонятся «лавочники с улицы Банн, рыночные торговки, прохожие с бульвара, юноши из Клуба молодежи, Ругоны, Кондамены, словом, весь Плассан…». Собственно, так оно и было.