Такая моральная и политическая постановка вопроса, пронизывающая и даже строящая всю образную ткань комедии, определяет и одну особенность ее построения: «герой» ее — пожалуй, не тот или иной персонаж, а совокупность их всех, среда, образованная ими, уклад, представленный ими. Конечно, Городничий и Хлестаков выдвинуты на первый план изображения. Но не Городничий как личность, как характер, и не Хлестаков как характер, и не столкновение их является объектом сатиры, «героем» ее. Сатира «Ревизора» направлена на российскую императорскую государственность. Она и является «героем» комедии, и воплощена она не в той или иной персоне или даже не в сумме типических персон, а в системе, в плотном единстве среды чиновников и помещиков. Это единство всех изображенных в комедии лиц, слитность их судеб и характеров, вытекает именно из своеобразного гоголевского решения проблемы среды и типа.
После Гоголя в «натуральной школе», у писателей и критиков, во многом, в главном исходивших из принципов гоголевского направления русской литературы, проповедников критического реализма, стало одной из основ художественного воззрения выведение черт характера (типического) из условий среды. Среда — причина; характер героя — следствие. Такое, глубокое и прогрессивное в ту эпоху, хотя и не лишенное механистичности, понимание данного вопроса, в свою очередь, влекло за собою вопрос о «вменяемости»: если грехи и недостатки человека-персонажа обусловлены недостатками среды, условий, уклада — то вина, значит, в первую очередь лежит на среде, на укладе. Значит, надо любой ценой отменить уклад, обусловливающий зло в жизни и характерах людей. Так система реализма в середине XIX века выявила свою «отрицательную», в конечном счете — революционную сущность.
«Как осуждать отдельного человека за то, в чем виновато все общество?» — скажет Чернышевский. Дело не в том, чтобы обличать злоупотребления и личностей, совершающих их, а в том, чтобы разрушить основу и причину злоупотреблений: таков существеннейший пункт литературной программы Чернышевского и Добролюбова, таков смысл и известной статьи Добролюбова о сатирических журналах 1869 года, и его стихотворных пародий на либеральных обличителей, и многого другого в его творчестве.
«Наука не останавливается на факте — она анализирует его происхождение», — писал Чернышевский, и искусство для него не отличается от науки в этом отношении. «Никто из людей не способен любить зло для зла, и каждый рад был бы предпочитать добро злу при возможности равного выбора…» «Поэтому дело не в том, чтобы порицать кого-нибудь за что бы то ни было, а в том, чтобы разбирать обстоятельства, в которых находился человек, рассматривать, какие сочетания жизненных условий удобны для хороших действий, какие неудобны».[141] Поэтому Чернышевский создает апологию Марьи Алексеевны Розальской, поэтому и в своих художественных произведениях он помещает центр тяжести оценки людей не в моральном суде над ними, а в суде над общественными условиями.
Позиция Чернышевского в данном вопросе была позицией революционной демократии середины XIX века и, еще шире, позицией русского критического реализма того времени. Так же думал и Герцен, — во всяком случае, до «Былого и дум», открывающих новую эпоху художественного истолкования человека. «Кто виноват»? — яркое проявление механического детерминизма теории среды. Еще в январе 1839 года Герцен писал в дневнике о своем дяде («сенаторе»): «Покойник был добр, но исполнен предрассудков и как человек прошлого века и как знатный человек. Ну чем же был он виноват, что родился в такую эпоху и в таком положении?»[142]
Через всю свою жизнь пронес идеи реалистического детерминизма Салтыков-Щедрин. В самой первой своей повести «Противоречия» двадцатилетним юношей он писал об отрицательной героине своей: «И, по совести, нельзя сказать, чтоб она на волос во всем этом была виновата: бросьте ее в одни обстоятельства — будет один результат; окружите ее другой срединою [то есть средою], и вся физиономия ее внезапно изменяется: те же струны, да звуки другие дают!»[143]
И через тридцать три года, в 1879 году, он же выразил ту же мысль весьма остро и отчетливо, как бы подводя итоги и своей личной многолетней деятельности. В цикле «Круглый год» он писал, оспаривая обвинения своих недругов: «Я никого не бью по щекам, хотя некоторые «критики» и уверяют, что я только этим и занимаюсь. Моя резкость имеет в виду не личности, а известную совокупность явлений, в которой и заключается источник всех зол, угнетающих человечество. Читатель… инстинктивно чувствует, что я совсем не обличитель, а адвокат, что я вижу в нем жертву общественного темперамента, необходимую мне совсем не для потасовки, а только в качестве иллюстрации этого последнего.
Я очень хорошо помню пословицу: было бы болото, а черти будут, и признаю ее настолько правильною, что никаких вариантов в обратном смысле не допускаю. Воистину, болото родит чертей, а не черти созидают болото. Жалкие черти! как им очиститься, просветлеть, перестать быть чертями, коль скоро их насквозь пронизывают испарения болота!.. Да, смешны и жалки эти кинутые в болото черти, но само болото — не жалко и не смешно…»[144]
Болото самодержавной, крепостнической, помещичьей и буржуазной России должно быть ликвидировано, чтобы «черти» стали людьми. Эта-то ликвидация и отпугивала от последовательного критического реализма, от натуральной школы 1840-х годов, от «гоголевского направления» 1850-х и 1860-х годов всяческих либералов, запоздалых романтиков, почвенников и т. п., — куда бы они ни тяготели, к западникам или к славянофилам.
Поэтому-то либерал Грановский упирается на своих позициях романтика и индивидуалиста и протестует против социологии, законов развития общества, выдвигания вперед масс. «Школа исторического фатализма, — сетует он, — снимает с человека нравственную ответственность за его поступки, обращая его в слепое, почти бессознательное орудие роковых предопределений. Властителем судеб народных явился снова античный fatum, отрешенный от своего трагического величия, низведенный на степень неизбежного политического развития».[145]
Грановский борется с идеей народности, воли масс там, где он ее находит. Он видит ее у славянофилов и обрушивается на коллектив во имя анархической индивидуальности, как истинный рыцарь буржуазных устоев. «Массы, как природа… — говорит он, — бессмысленно жестоки и бессмысленно добродушны. Они коснеют под тяжестью исторических и естественных определений, от которых освобождается мыслию только отдельная личность. В этом разложении масс мыслию заключается процесс истории…»[146]
Здесь идеализм, индивидуализм, пренебрежение к народу объединились для «ниспровержения» не только «масс», но и реализма. Заметим, что с точки зрения либерала-романтика детерминизм годится для массы, но не годится для личности, то есть для буржуа, жаждущего стать над массой в качестве ее хозяина. Это значит, что и литературу, опирающуюся на понимание «исторических определений» человека, то есть литературу реалистическую, Грановский трактовал как литературу столь презираемых им масс; что ж, вероятно в этом он был по-своему прав.
Между тем человек, казалось бы, враждебного ему лагеря, близкий как раз к славянофилам, почвенник Аполлон Григорьев в данном вопросе солидарен с Грановским. Он тоже против «определения» человека-личности, и потому он никак не может расстаться со своим Шиллером и с романтизмом. Любопытно, что он не нашел ничего более удачного, чем жаловаться на реализм — Гоголю, одному из великих отцов реализма.
В конце 1848 года Ап. Григорьев обратился к Гоголю с серией писем по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями». Это был «анти-Белинский». Григорьев сочувствует стремлениям Гоголя в его страшной книге, и это сочувствие определяет его позицию. Он не хочет быть реакционным «зубром», он «оправдывает» письмо Белинского к Гоголю, но Шевырев ближе ему в данном вопросе! И вот во втором своем письме, от 17 ноября 1848 года, Григорьев противопоставляет «Выбранным местам», книге, на его взгляд возвышенной, другую книгу, которая, «как нарочно», появилась «вместе почти» с «Выбранными местами» и наделала «чрезвычайно много шуму»; но эта книга, на взгляд Григорьева, хоть и действительно блестящая, остроумная, — является profession de foi враждебного ему направления. «Я говорю о «Кто виноват?». В ней романист высказал в образах, или, лучше сказать, в призраках… ту основную мысль, что виноваты не мы, а та ложь, сетями которой опутаны мы с самого детства». Григорьев возмущен: по его мнению, Герцен посягает на святыню, отрицает свободу и сопряженную с нею ответственность (разумеется, Герцен отрицает индивидуализм, анархию эгоистической личности). Книга Герцена — «важный факт, крайняя исповедь убеждений. Из нее следует: 1) что человек, глубоко чувствующий и горящий жаждою деятельности, должен обречь себя на бездействие… 3) что никто и ни в чем не виноват, что все условлено предшествующими данными и что эти данные опутывают человека, так что ему нет из них выхода… Одним словом, человек — раб, и из рабства ему исхода нет. Это стремится доказывать вся современная литература, это явно и ясно высказано в «Кто виноват?»…»[147]
141
Цитирую по глубокой статье А. П. Скафтымова «Художественные произведения Чернышевского, написанные в Петропавловской крепости». — «Н. Г. Чернышевский. Сборник». Саратов, 1939, стр. 249. В этой статье отчетливо раскрыты нравственно-политические основания суда над обществом у Чернышевского.