Начатое Николаем I толкование творчества Гоголя, в частности «Ревизора», как правительственной самокритики, тоже дожило до XX столетия — в многочисленных изображениях Гоголя 1830-х годов то филистером-моралистом, то реакционером.[106] Сейчас представляется не совсем понятным, даже странным, что обе «линии» реакционного искажения Гоголя, сплетаясь и опять расходясь, упорно не хотели сдавать свои позиции и в советское время. Они проявлялись и в разнообразных теориях о Гоголе — идеологе помещичьей реакции, и в теориях о Гоголе — визионере, «спиритуалисте», мистике. Вульгарные социологи солидаризовались с Цициановым, формалисты — с Сенковским. Миллионам советских детей внушали, что Гоголь был феодалом-реставратором и что он хотел в «Ревизоре» помочь Николаю I очистить его, царя, правительство от взяток, но что, против желания Гоголя, «Ревизор» оказался помощью не Николаю, а революционным демократам. В дураках при этом оставался не только Николай, но и Гоголь, не соображавший сам, что он пишет, — и Чернышевский, считавший великим патриотом и прогрессивнейшим деятелем литературы усердного царского слугу.
Между тем отметим любопытное обстоятельство: современная Гоголю реакция только в своих публичных выступлениях кричала о том, что «Ревизор» — анекдот, пустой фарс, выдумка и ничего более, или же делала вид, что все благополучно и что государь очень рад помощи со стороны Гоголя. Все это была лишь видимость. Ибо на самом деле реакция и тогда великолепно понимала, что «Ревизор» — не смешной фарс, не самокритика верноподданного помещика, а опасное и крамольное политическое выступление, которое следовало бы запретить, но раз это не вышло (главным образом из боязни «непечатной» славы — как то было с «Горем от ума»), надо его исказить и обезвредить любым способом. П. А. Вяземский вспоминал впоследствии о многочисленных «толках» при появлении «Ревизора»: «Комедия была признана многими либеральным заявлением, вроде, например, комедии Бомарше… признана за какой-то политический брандскугель, брошенный в общество под видом комедии». Так деликатно и описательно Вяземский говорит о том, что прямо можно было выразить короче: «Ревизор» признали пьесой революционной, имеющей целью зажечь пожар революции (понимание «Женитьбы Фигаро» как «революции уже в действии», по слову Наполеона, было в начале XIX столетия едва ли не общепринято). Вяземский продолжает: «Это впечатление, это предубеждение, разумеется, должно было разделить публику на две противоположные стороны, на два лагеря. Одни приветствовали ее, радовались ей как смелому, хотя и прикрытому, нападению на предержащие власти. По их мнению, Гоголь, выбрав полем битвы своей уездный городок, метил выше. Другие смотрели на комедию как на государственное покушение, были им взволнованы, напуганы и в несчастном или счастливом комике видели едва ли не опасного бунтовщика».[107]
Как видим, по Вяземскому выходит, что и «левые» и «правые», и передовые и реакционные зрители или читатели вполне сходились в оценке «Ревизора» как произведения политического, «метящего высоко», подрывающего «основы». Эти же две точки зрения, в сути своего понимания комедии единые и различающиеся лишь противоположной оценкой этой сути, зафиксированы в дневнике Никитенко, причем он передает чужие, реакционные оценки, а как только он начал говорить от себя, в нем явно зашевелилась классовая ненависть вчерашнего крепостного к помещичьему режиму, в нем победили те эмоции, которым он обычно не давал воли, которые очень редко обнаруживал в своей публичной деятельности, но которым позволял иногда излиться именно в дневнике; Никитенко записал о «Ревизоре»: «Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пиесу, в которой оно так жестоко порицается… Впрочем, Гоголь действительно сделал важное дело. Впечатление, производимое его комедией, много прибавляет к тем впечатлениям, которые накопляются в умах от существующего у нас порядка вещей». С. Т. Аксаков, в свою очередь, пишет об откликах на «Ревизора»: «Самые злонамеренные толки раздавались в высшем чиновничьем круге и даже в ушах самого государя»; «Я сам слышал, как известный граф Толстой-Американец[108] говорил при многолюдном собрании в доме Перфильевых, которые были горячими поклонниками Гоголя, что он — «враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь». В Петербурге было гораздо более таких особ, которые разделяли мнение графа Толстого».[109] И сам Гоголь не один раз писал об этих обвинениях автора «Ревизора» в том, что он «опасный бунтовщик».
Общеизвестны цензурные мытарства «Ревизора», тянувшиеся десятилетия. Через двадцать лет после появления комедии ее всё еще сравнивали с пьесой Бомарше и видели в ней опасную революционную силу. 23 мая 1856 года новороссийский генерал-губернатор граф А. Г. Строганов конфиденциально писал министру просвещения А. С. Норову: «Не знаю, каково мнение вашего превосходительства о комедии «Ревизор», я, в глубине моего убеждения, полагаю, что она по своему началу, содержанию и духу есть копия au petit pied[110] «Сватьбы Фигаро»… Я уверен, что если «Ревизор» и сотни ее последователей не произвели еще, благодаря богу, таких печальных последствий для России, как творение Бомарше для Франции, — но уже в переводе навлекли на Россию много нареканий и лживых суждений за границей».[111] Нет необходимости полемизировать с графом по поводу его безнадежно архаических для 1856 года исторических представлений, согласно которым Бомарше (очевидно, вместе с Вольтером и Руссо) произвел Французскую революцию, а также спорить с ним по вопросу о нападках французской печати на Россию, приуроченных к французскому переводу «Ревизора», но вызванных международной ситуацией — Крымской войной Наполеона III с русским царем. Существенно здесь то, что Строганов боится революционной разоблачительной силы «Ревизора» и «сотни» последователей Гоголя. Эти последователи, конечно, — натуральная школа и уже Чернышевский, революционная демократия, «шестидесятники». Понятно, что именно усиленное брожение умов в 1856 году заставляло так беспокоиться генерал-губернатора; понятно, что и «Ревизора» он оценивал теперь в свете крымской катастрофы, проповеди «Современника» и натуральной школы, всеобщего «шатания» и т. д. Но примечательно то, что именно «Ревизора» связывал он со всем этим, именно в комедии Гоголя видел начало всей пагубы.
Незачем приводить еще свидетельства современников. Количество цитат не решает здесь дела. Но нельзя не обратить внимание на то, что, по-видимому, и сам Гоголь вовсе не заблуждался насчет политического смысла своей комедии, как и насчет оценки ее в правительственных кругах. Гоголь, вообще говоря, был скрытен, во всяком случае на бумаге, по части своих политических мнений. Это, кстати сказать, примечательно. Если бы Гоголь 1835–1836 годов был бы настроен консервативно, ему незачем было бы молчать об этих своих настроениях, он мог бы свободно выражать их и в письмах. Но настроения обратного рода имело смысл скрывать, и Гоголь, человек мнительный, подозрительный и нервный, не легко открывал их и таился в письмах, как мог. Однако в творениях своих гениальный художник не мог не выявить себя политически: искусство не терпит лжи, а умолчание ведь тоже ложь.
106
Как один из многочисленных примеров, укажу статью Н. Трубицына «Идеализм Гоголя» («Русский филологический вестник», 1909, № 1, т. 61), где утверждается, что Гоголь был реакционером, советчиком царя, романтиком, погруженным «в изучение и созерцание души человеческой» (стр. 299); «пора перестать смотреть на Гоголя глазами Белинского, которому, по условиям эпохи, удобнее было искать в Гоголе общественника», — пишет Трубицын (там же). Или см. статью Игн. Житецкого «Гоголь — проповедник и писатель» («Журнал министерства народного просвещения», 1909, сентябрь), в которой разъясняется, что Гоголь — нимало не писатель-гражданин, каким выставляет его С. А. Венгеров, а только религиозный проповедник-моралист; он, мол, «проповедовал личное усовершенствование и думал, что зло нисколько не зависит от общественно-государственного уклада» (стр. 32); он, мол, фантаст (стр. 58–59) и вовсе не сатирик (стр. 70).
107
Приписка к статье о «Ревизоре» (П. А.
108
Мнение Толстого-Американца любопытно; он был, конечно, шулером, и его метко охарактеризовал Грибоедов известными словами Репетилова: «Ночной разбойник, дуэлист…» и т. д. Но он был в приятельских отношениях и с передовыми людьми, например после 1827 года и с Пушкиным. Впрочем, «Ревизор» с его демократическим тоном едва ли мог быть понят вообще людьми дворянского склада сознания и культуры. Надо было быть Пушкиным, чтобы оценить его. А ведь уже Вяземский, выступив на защиту «Ревизора» в журнале Пушкина «Современник», все же не оценил в должном смысле сатирической силы комедии. Отметим также позднейший, уже 1850 года, отзыв декабриста И. Д. Якушкина, писавшего своему сыну о «Банкроте» Островского: «Для молодого человека, только вступившего на поприще литературное, с первого раза стать рядом с сочинителем «Ревизора», конечно, огромный шаг, хотя я должен тебе признаться, что самый «Ревизор» никогда не возбуждал во мне особенного восторга» (письмо от 15 марта 1850 г. — «Декабристы». Летописи Гос. литературного музея, кн. III, ред. Н. П. Чулкова, М., 1938, стр. 412).
111
«Литературный музеум». Цензурные материалы. Под ред. А. С. Николаева и Ю. Г. Оксмана. I (1921), стр. 352.