Палаты были большими, на восемь-десять человек, но каждая кровать закрывалась полукруглой ширмой-занавеской, и больной мог изолироваться от окружающего мира. «Мой дом — моя крепость».
Старшие сестры, поджарые, как борзые, в темных строгих платьях, подчеркнутых по узкой талии широким красным поясом-кушаком, энергично скользили по коридорам и палатам, крутым орлиным взором замечали все недостатки, сквозь сжатые губы делали регулярные «втыки» сестрам помладше. Дисциплина, чистота и порядок. Увы нам. Удобные туалеты, ванны с держалками-поручнями, подвесная дорога для тренировки ходьбы парализованных, в зале — вертикальные столы, на которых выставляли совсем обездвиженных — чтоб они видели весь мир вокруг, а не ту знаменитую муху на потолке. В общем, добротный лечебный комбинат. Фабрика здоровья.
Но это еще не все, самое главное — Гутман придумал олимпийские игры для спинальников — параолимпиады. Они и теперь проводятся. Чуть позже больших Олимпиад, более чем по двадцати видам спорта.
Сначала эта картина спортсменов-инвалидов коробит, вызывает странное чувство: что это за соревнование убогих? Но потом привыкаешь. И азарт, даже кураж, с которым соревнуются люди на колясках, так заразителен, что перестаешь замечать их изъяны.
Сидя на колесах-каталках, они фехтуют на рапирах и вопят, как оглашенные, при удачной флеш-атаке, носятся, как юркие автомобильчики, по баскетбольной площадке и метко атакуют кольцо, грубят и бьют друг друга по башке якобы случайно, колотят пластмассовый шарик с такой силой, что он отлетает от стола пинг-понга в другой зал и даже в иное измерение. Интересно, что знаменитый эфиопский стайер Абебе Бикила, двухкратный победитель Олимпиады в марафонском беге, позже стал параолимпийским чемпионом. После звездной Олимпиады попал в аварию, сломал позвоночник, парализовало ноги. Не сдался, научился стрелять из спортивного лука сидя в кресле. Опять стал чемпионом. Стрелял, как Вильгельм Телль. Всех обыграл. Все это придумал сэр Людвиг Гутман. Молодец, сэр!
Моему Валентину до Олимпиады было далеко. Но все-таки бойцовский характер сказывался: тренировал собственное дыхание и добился отмены аппаратного дыхания. Научился самостоятельно садиться в постели. Тренировался по 7–8 часов, полный рабочий день, уставал как собака, но не сдавался. Мать была и ассистентом, и тренером, и кухаркой. И, "конечно, прачкой. В те уже далекие времена памперсов еще не изобрели (вот уж за что можно было свободно давать Нобелевскую, Ленинскую и даже Букеровскую премии — все вместе). Поэтому она беспрерывно стирала, гладила и опять стирала. На Валином теле не было ни одного пятнышка, ни одной потертости, тем более пролежней. Редчайший случай! Это все мать следила, милая и скромная Ольга Афанасьевна.
А жена, Мара, вскоре ушла. Забрала дочку и отчалила. Попросила не обижаться, потому что ей надо тренироваться и летать. «Первым делом самолеты», без них — жизнь не в жизнь. Валя ругнулся и успокоился. Тем более что дочку Олю (ее назвали в честь бабушки) часто привозила бывшая свекровь. Он с девчонкой шутил, загадывал хитрые загадки, придумывал смешные речевки. Смеялись.
Но вот с тазовыми функциями были настоящие проблемы. Моча то стопорилась наглухо, то лилась широкой рекой. Просто бедствие какое-то. Чувствительности ведь не было в пузыре. И что подло — все это происходило неожиданно. Раз! И потекло. Очень мешало жить и работать.
Постепенно организм приспособился: когда мочевой пузырь наполнялся, какой-то боковой нервный путь относил эту радостную весть куда-то наверх, и у Валентина вставали дыбом коротельнькие волосы на голове. Как ежик. Очень быстро поседевший ежик. Валентин кричал: «Мама, «утку»! Быстро!» Между вставанием волос и мочеизлиянием был четкий временной промежуток — двадцать секунд. Как часы. Валя замерял время на огромном хронометре, висевшем на шее. Друзья позаимствовали в какой-то секретной лаборатории.
С кишечником тоже были немалые проблемы. Но там мама как-то справлялась. Ставила высокую сифонную клизму и вымывала все к чертовой матери. Когда Валентин уставал от этого «говенного водопада», он кричал матери: «Все! Ольга Афанасьевна, хватит. Остальное — Гитлеру!» Скучать им было некогда.
А бывшая жена Мара вдруг неожиданно умерла. И нет чтоб героически разбилась на своей авиаакробатике. Ведь нет — мгновенно сгорела от рака всевозможных женских органов. Всех сразу. Вот как бывает! Валя очень переживал. За дочку Олю, что осталась сиротой.
Его выписали из клиники, и он поехал домой, осваивать новую жизнь. Конечно, перед этим съездил в Крым, на курорт с неблагозвучным названием Саки. Старинное татарское название. Что-то очень романтичное, но не для русского уха. Там были лечебные грязи, ванны, специальная гимнастика. Но в основном — народный университет. Опытные спинальники учили новичков всем премудростям незнакомого и ужасного существования — от подбора удобной обуви до развода с прежней женой и приобретения новой, более приспособленной и морально, и физически к ущербной жизни.
Как раз после Крыма в доме появилась Валентина. Шел такой спектакль в Москве, «Валентин и Валентина», с высоким, мужественным и кривоногим Киндиновым в главной роли. Все усматривали аналогию с этой парой. Новая Валентина была молчаливой, крепкой и абсолютно невозмутимой. На призыв: «Утку!» — спокойно отвечала: — «Летит». Научилась пересаживать Валю из коляски в автомашину и обратно. Он купил себе 21-ю «Волгу», с ручным управлением, механики переделали рукоятки газа таким необычным образом, чтобы можно было давить пальцами от себя, разгибать — все, что сохранилось в правой руке. Живучее существо — человек.
Был еще один немаловажный аспект в Валиной жизни. Он получил редкостно большую пенсию — пятьсот рублей. Профессор, доктор любых наук получал четыреста. А он — пятьсот. Все-таки производственная травма, да и «контора», от которой он летал, была суперсерьезной.
Эти деньги существенно скрасили жизнь и отделили его от основной массы спинальных инвалидов, людей не просто небогатых, а откровенно бедных. Ему отремонтировали дом, сделали пандус с перилами, он по нему въезжал и съезжал на коляске. А иногда в протезах-туторах, как сказочный Голем или Статуя Командора, вышагивал на прямых ногах, громыхая могучими башмаками. Они остались от того рокового полета. А грохот, как он говорил, внушал ему надежду, что он, возможно, поправится. Он долго не хотел верить в иллюзорность своих надежд.
Вот где он себя превосходно чувствовал, так это за рулем машины. Там он творил просто чудеса. Все-таки летчик, бывший истребитель, он обожал бешеную скорость во всех ее проявлениях: внезапно ускорялся на поворотах и на подъемах, не снижая хода, вписывался в любые виражи на сложных участках дороги. На скорости он как бы переходил в другое состояние, в другое измерение. Из-за этого измерения очень уважал товарища Эйнштейна: «Умный был мужик, соображал, что к чему. Скорость и время. Мог стать приличным летчиком или даже космонавтом». Шутил.
Один раз я сел к нему в машину и уже через полчаса вышел на дрожащих ногах, с мокрой спиной, укачавшись вусмерть. Он веселился: «Что, доктор, скапустился?» При этом надо учесть, что и газ, «рычаг скорости» и, главное, тормоза управлялись рукой, где пальцы только разгибались, но сгибаться не могли, а ноги были вообще неподвижными. Не слабо?
Невозмутимая жена, сидя на заднем сиденье, меня успокаивала: «Не волнуйтесь! Главное, чтоб он гастроном не проскочил, а то опять мне за молоком топать два квартала. В прошлый раз вообще в другой город уехал, промахнулся». Это, конечно, скрашивало жизнь.
Стал учить французский. Шло плохо. Только начнет дифтонги проговаривать, сразу волосы дыбом вставали, и требовалась «утка». Очевидно, звуковая волна в чужом языке совпадала с волной настройки мочевого пузыря. Он любил пошутить на эту тему. Мол, какой-нибудь французский кирасир 1812 года галантно огулял русскую красотку. Небось, говорил: «Лямур, лямур», а сам циститом болел. Или еще чем похуже. Вот генетически связь и закрепилась. Отсюда и неприятие французского языка.
Договорился в одном из отделов своей фирмы, что ему будут привозить на рецензию всякие технические задания, он с удовольствием их изучал, писал замечания. Но потом первый отдел «забурлил» — как это секреты вывозятся за пределы фирмы? Запретили. Валя ругался малоприличными словами. Помогли опять же друзья — стали присылать технические разработки без грифа «секретно». А по содержанию еще более интересные. Эта работа ему очень нравилась, тем более что уводила из мира болезней, хотя бы на время забывались парализованные ноги, слабые руки, капризный, даже психопатский мочевой пузырь. Да и деньги еще платили.