Мама была в сознании и на данный момент вне опасности, о чем Ребекка черкнула несколько строк тетушке Джейн.
— Не знаю, в чем тут дело, — сказала Миранда, в этот день не сумевшая заставить себя сесть в кресло, — но это у нас с Аурелией с детства: стоит мне заболеть и в тот же день заболевает она. И как это ее угораздило упасть? И вообще, разве это женское дело — лазить по сеновалам? Хотя, не случись этого, случилось бы другое. Такая она уродилась несчастливая. Останется теперь калекой на всю жизнь, а Ребекка, вместо того чтобы зарабатывать хорошие деньги, будет при ней сиделкой.
— В первую очередь мать, а все остальное потом, — оборвала ее Джейн. — Надеюсь, Ребекка будет верна этой заповеди.
— Трудно в семнадцать лет жить одним чувством долга, — вздохнула Миранда. — Послушай, Джейн, нам надо поговорить, пока силы мне не отказали окончательно. Я не перестаю про это думать даже ночами… Помнишь, мы с тобой уже обсуждали это, а теперь надо осуществить. Когда меня не станет, возьми Аурелию с детьми в кирпичный дом. Но только троих — ее, Дженни и Фанни. А Марка не надо сюда. Пусть уж Ханна о нем позаботится. Большой мальчик в доме — это бедствие. Будет рисовать на скатерти, бегать по стульям. Вообще-то, когда меня не будет, вы все равно поступите по-своему.
— Я ни в чем не стану перечить твоей воле, если я тебя переживу. А в денежных делах я не отступлю от завещания ни на йоту.
— Ты пока не говори Ребекке, что я ей завещала дом. Я еще собираюсь пожить немного и получить от дома кое-какой доход. А потом, я не хочу, чтобы меня благодарили. Она, конечно, будет взбегать наверх по парадной лестнице, пить кофе на подоконнике… Но что мне до этого? Я уже буду в земле. Ты к ней хорошо относилась, и я уж думаю, что она тебе даст дожить в доме. Как бы то ни было, я уже подписала завещание. Только бы тот, за кого она выйдет замуж, не стал тебя притеснять.
Наступила тишина. Джейн монотонно позвякивала спицами, то и дело вытирая глаза. Ей было жаль свою бедную сестру, неподвижно распростертую на постели. И вдруг Миранда сказала уверенным, решительным тоном:
— Я решила, что Марка ты тоже должна взять. Ведь не все мальчишки безобразники, бывают и очень смирные. Столько детей — это, разумеется, бедствие. Но разбивать семью — еще хуже. Пусть живут тут все вместе и помнят, что они Сойеры! А теперь опусти шторы — я хочу поспать.
Глава XXIX. Мать и дочь
Два месяца она трудилась — самоотверженно, изо всех сил, не покладая рук и не разгибая спины. На ее руках было трое детей, хотя Дженни уже понемногу превращалась в маленькую хозяйку — ответственную и работящую.
Ночи Ребекка проводила у постели Аурелии. Успокаивала ее, натирала, перевязывала, читала ей книги. Даже кормила и купала. Со временем забот поубавилось и семья вздохнула с облегчением — уже потому, что жаркий август миновал и теперь из спальни реже доносились стоны Аурелии, которая мучилась от каждого своего вздоха.
О развлечениях и прогулках не приходилось и думать. Но какое же блаженство почувствовали они все, когда шторы были подняты, кровать пододвинута к окну и мама, вся обложенная подушками, смогла сесть в постели! Ей было спокойно и удобно, страшные дни остались позади.
Ни одна девушка семнадцати лет не могла бы, пережив такие терзания, не измениться. А девушка с таким темпераментом, как у Ребекки, не могла в какой-то момент не сорваться, не запротестовать. Она занималась тяжелой, неблагодарной работой, и, как обещание нектара губам, растрескавшимся от жажды, были мысли о тех радостях, от которых пришлось пока отказаться ради исполнения тяжелого долга. А давно ли ей казалось, что весь мир открыт для ее молодой силы — дерзай и побеждай! Как быстро все померкло, выцвело, окрасилось в тусклые цвета обыденности…
В первые дни ощущения сострадания и горя были так остры, что Ребекка не могла думать ни о чем другом, кроме маминых мучений. Никакие честолюбивые мысли не вставали между Ребеккой и ее дочерним долгом. Однако по прошествии недель упования вновь гнетуще зашевелились у нее в груди, подавленное честолюбие поднимало голову и жалило. Ей казалось, что лишь узкая полоска отделяет ее от мира чудес и радостей и она не смеет ее перешагнуть.
Сначала легко идти по вытоптанной тропинке, не глядя ни вправо, ни влево, зная лишь, что направление выбрано правильно. Однако радость самоотвержения однажды проходит, тропа кажется полной ужасов, шаги делаются неверными. И такой момент пережила Ребекка, когда получила известие, что ее место в Аугуста занято другой претенденткой. У нее протестующе забилось сердце, она ощутила себя бабочкой, у которой слетает с крыльев пыльца от ударов о прутья клетки. Девушка страшно затосковала по широкому миру, куда, быть может, навеки заказан путь. Душа ее воспротивилась, хотя вслух она никогда не осмелилась бы произнести столь громкие слова. Ребекка чувствовала, как ветер судьбы наклоняет пламя ее светильника то в одну, то в другую сторону, грозя учинить пожар, но пока не осмеливаясь сделать это.