В классическом анализе А.Ф. Лосева идеи Эроса в античной эстетике обращает внимание одно обстоятельство. Платон неоднократно подчеркивает, что материя — это «мать» и «кормилица» идей; идеи — это родители, а реальные вещи — дети от брака материи и идей. Для того чтобы что-то порождать, необходима мощная и неиссякаемая сила и страсть. Это и есть любовь или точнее безумное любовное влечение «жизненный инстинкт, вложенный в человека от природы, и неизменно, а зачастую и вполне безумно влекущий человека к продолжению рода»12. Но, тело и душа ненадежны для этой страсти и, поэтому, любить можно только вечную идею красоты. А.Ф. Лосев неоднократно отмечает, что история понятия и термина Эрос очень сложна и не получила еще в науке всеохватывающей формулы. Последнего слова о «платонической любви еще не сказано и вряд ли будет сказано ввиду огромного количества оттенков и сложнейшего семантического контекста. Для нашего анализа плодотворна мысль Плотина в его известном трактате «Об Эросе», подробный анализ которого дан А.Ф. Лосевым. Суть ее в диалектике всецелого Эроса, существующего в мировом целом и частичного, существующего в каждой душе. Мужское начало (бытие, семья, эйдос, зерно) переходит в женское начало, «насаждает себя в нем, ищет себя в нем, отождествляет себя в нем, любит его. Но становление переходит в ставшее, стихия любви зацветает образом, и вот — появляется ставшее, плод, рожденное, которое можно понимать смысловым образом (это будет красота, то есть лик любимого) и фактически (это будет реальное рождение)»13. Отсюда выводится идея становления муже-женского перешедшее в ставшее, т. е. плод любви. В «Федре» Платон утверждает, что обязанность Эрота надзирать за прекрасными мальчиками и побуждать их души к вечной красоте. Эрос как гений имеет у Платона объективированное начало, это живое существо, стремящееся к вечности. Сын Пороса и Пении (т. е. логоса и материи) Эрос всегда будет испытывать нужду по прекрасному. Именно эта сторона концепций Платона и Плотина об эротическом восхождении получила интенсивное развитие в последующем столетии, вдохновляя миллионы одержимых эротическим поиском, которому нет конца. В качестве примера можно сослаться на К. Юнга, который, критикуя З. Фрейда за то, что тот сделал из Эроса догму, подобную религиозному нумену…, забыв о том, что сексуальность — и Бог, и дьявол в одном лице. Для К. Юнга Эрос — демон, «чья власть безгранична — от горных вершин до мрачной тьмы ада, — но тщетно я старался бы найти язык, который был бы в состоянии адекватно выразить неисчислимые странности любви … Здесь скрыто самое великое и самое малое, самое далекое и самое близкое, самое высокое и самое низкое. И одно не живет без другого. Нам не под силу выразить это парадокс»14. Стало быть, эротическое измерение бытия выходит за пределы рационального постижения мира, оно несет в себе чувственно-сверхчувственные характеристики, невербализуемые в должной мере и уходящие в глубины сакрального с мощным амбивалентным потенциалом. Мир Эроса, как точно заметил Октавио Пас, «рождается, живет, умирает и возрождается в истории, он творится в истории, но не растворяется в ней. Он врастает в историю, он непрерывно сращивается с животной сексуальностью, всегда сопротивляясь и той и другой»15. Этот метафорический характер мира Эроса, его символическая сущность, это «что-то» плохо поддающееся определениям и отвечающее на вопрос не «что?», а «как?», делает эту сферу поистине безграничной. Сочетание божественного и дьявольского начал в эротизме стало сквозной темой всех философско-культурологических штудий ХХ века, поистине Голгофой для блестящей плеяды французских мыслителей, начиная с блудопоклоннической прозы Ж. Батая до наших современников. Акцент на дьявольском начале эротизма, на его неразрывной связи со смертью, на ужасе и экстазе с ним связанном привел Ж. Батая к сентенции: «Трепет — вот единственная возможность приблизиться к истине эротизма…»16.
Итак, предстоит анализ двух реальностей, объединенных крайней неустойчивостью своего актуального бытия и неизведанностью потенциального. Пуэрильный ребенок, внутри которого прорастает изначально заложенный в нем плод Эроса и океан эротических символов и знаков, которыми наполнена реальность вокруг него. Как и в силу каких причин, они взаимодействуют, рождая то чудо, которые К. Юнг назвал «божественным ребенком», образ которого присутствует во всех мифологических системах? Это центральная проблема данного исследования, хотя, разумеется, речь пойдет не только и даже не столько об эротической мифологии раннего детства, сколько о попытке постижения этой вечной загадки человеческой культуры. Ситуация сложна и в каком-то смысле напрашиваются параллели, с тем что Ж. Бодрийяром обозначено лексемой «соблазн», в котором пребывают и ХХ и ХХI века, который сам есть «судьба», «смазка для социальных отношений», «либидинальный листопад дискурсов», «очарованная форма бессмыслицы». Ж. Бодрийяр, детально проанализировав соблазн в духе постмодернистского дискурса, подчеркнул одну важную для нашей темы мысль: «Соблазн и женственность неизбежны — ведь это оборотная сторона пола, смысла, власти»17. «Мягкий соблазн», подразумевающий феминизацию и эротизацию всех отношений внутри «размякшей социальной вселенной» (там же) — один из возможных вариантов развития событий, наряду с перспективой, когда человеческий индивид может обратиться в «раковый метастаз своей базисной формулы» в итоге всеобщего клонирования.
Возможна ли некая определенность в мире симулякров ризоморфной и нелинейной сексуальности, суть которой в неопределенности соблазна? Не похожа ли эта попытка исследования на змею, кусающую свой хвост, на своеобразную «камасутру языка» (Р. Барт)? Какие языковые средства могут быть адекватны предмету исследования и какова должна быть методология их применения? На эти вопросы следует дать хотя бы предварительные ответы.
Все изложенное достаточно убедительно подводит к мысли, что постижение данного объекта в данном ракурсе вряд ли возможно в рамках одной всеобъемлющей теоретической модели и методологического принципа. Это не значит, что классическая диалектика в качестве метода должна полностью уступить место постмодернистскому дискурсу. Однако, идея нелинейности процессов развития, вызвавшая мощную волну синергетической методологии во второй половине ХХ века не может быть обойдена вниманием. Уже в первом приближении достаточно очевидна трансгрессивность феноменов пуэрильного Эроса, их бифуркационность, игровой механизм, парадоксальность в становлении и невербализуемость средствами языка науки. Особое внимание привлекает концепция нарратива, столь характерная для любовного дискурса (Р. Барт), равно, как и для биоконцептографии с ее установкой на «case study» как на язык пограничной зоны (меду научным понятием и обыденным словом). Она будет использована в дальнейшем изложении не просто как иллюстрация «случаев из жизни», но как особый методологический прием, позволяющий адекватно отразить логику становящейся системы. В последние десятилетия появилось еще одно направление методологии исследования таких систем — фрактальная логика. Фрактал (от лат. fractus — дробный, ломаный) означает переходное, неустойчивое состояние систем, характеризующееся нестабильностью и хаотичностью, сменяющееся упорядоченным целым. Принцип фрактальности оказался приложимым ко многим объектам природы (облака, деревья, листья, переходные биологические структуры типа превращения гусеницы в бабочку), социальным и языковым структурам. Для нашего анализа, где в центре внимания будет также переход от пуэрильного детства к созреванию, фрактальность процесса представляется весьма важной характеристикой. Привлекают внимание два основных свойства фрактала — его самоподобие и самоповторение, а также его способность выражать дробные состояния объекта, что манифестируется в принципе темпоральности. Уже на первый взгляд такой подход может быть плодотворным. Скажем, первая поллюция у мальчика или первые месячные у девочки еще не делают их мужчиной и женщиной, соответственно, но уже отделяют их от «невинного», еще бесполого детства. Эта концепция, развиваемая В.И. Аршиновым, В.Э. Войцеховичем, В.Г. Будановым, В.П. Бранским, В.В. Тарасенко и другими, обещает быть не только светоносной, но и плодоносной (вспомним Ф. Бэкона).