Лошади всю ночь стояли на выстойке без корма. Они успели уже обсохнуть от пота и были голодные. Увидев нас, они тихонько заржали.
Мы сняли с них сбрую и погнали вниз к реке. Они напились, прибежали обратно во двор и, став у плетёной кормушки, принялись громко жевать клевер.
Соня подоила корову и выпустила её за ворота. Корова отправилась в горы пастись.
А мама зашла в дом, отлила в ведёрко парного молока и позвала младших сестёр:
— Ну вы, сони! Вставайте, пойдёмте нашего гостя кормить.
Юля мигом вскочила, накинула платье и башмаки и побежала за мамой.
Она вся дрожала, но не столько от утреннего холода, сколько от возбуждения.
Дверь сарайчика была открыта настежь, и Соня ласково говорила кому-то:
— Ну, ну, дурачок, будет тебе...
Рядом с ней на соломе стоял маленький олень и сосал её пальцы.
Юля захлебнулась от восторга. Она подсела к оленёнку и стала поглаживать его мордочку и ножки, заглядывала ему в глаза и без конца задавала вопросы:
— Отчего у него такие тоненькие ножки?.. Сколько ему лет?.. А где его мать и отец?.. Он на телеге приехал?.. Смотрите, смотрите, как лижет руку! — Она растроганно засмеялась.— Проголодался, значит.
Мама дала ему палец и вместе с мордочкой малыша опустила руку в ведро. Оленёнок понял, засосал палец и стал тянуть молоко.
Он жадно глотал, захлёбывался и фыркал, когда молоко попадало ему в ноздри. Мы шёпотом обсуждали каждое его движение.
— Смотри, как он ноги широко расставил. Это чтобы не упасть.
— А они всё равно у него гнутся — вот-вот поломаются.
— Да нет, это он — чтобы побольше влезло.
— А ведро как толкает! Как телята, когда сосут корову.
— Так что же, ведро ему корова, что ли? Вот глупый!
Мы с Юлей затряслись от смеха. А Соня строго посмотрела на нас и сказала:
— Сами вы больно умные! Даже не знаете, кто это такой.
— Нет, знаем: оленёнок.
— Сами вы оленёнки! Это вовсе марал. Такой азиатский олень. Я про него всё знаю, в Брэме прочитала — там всё про них сказано.
После такого сообщения мы затихли и с уважением стали оглядывать этого «марала».
У него были длинные ножки с острыми копытцами, тоненькая шея и круглая широкая головка с большими, как лопухи, ушами. Он беспрестанно встряхивал и шевелил ими. Глаза у него были как крупные сливы, лоб широкий, а нос маленький, с раздувающимися ноздрями. Ростом он был с новорождённого жеребёнка. Мягкую, пушистую шкурку его так и тянуло погладить. По обе стороны спины на ней проглядывали белые пятнышки. Хвоста не было вовсе: так, коротенький толстый огрызок и вокруг него белое пятно, словно тут подвесили салфетку.
— Как его зовут, мама?
— Его зовут Мишка, потому что его поймали возле села Михайловки,— опять не вытерпела Соня.— Так назвали его вчера вечером, когда вы уже спали.
Удивительно она любила выгружать свои знания: не успели мы опомниться, как она уже рассказывала нам всё о Мишке так, как будто она сама его поймала и привезла.
А Мишка тем временем выпил молоко, нагнул ведёрко, вытянул последние капли, забавно завертел своим огрызком-хвостом и начал толкать ведро головой.
От сильного толчка ведро выкатилось из сарая. Мишка вышел за ним, опять всунул в него голову и стал вертеться вокруг, возя его по двору.
Он надеялся, что ведро, как мать-олениха, если хорошенько его поддать, возьмёт да и спустит ещё молока.
На крылечко вышла коротышка Наташа. Она только что проснулась и хмуро оглядывала двор.
Там всё ещё гремел ведром Мишка.
Вдруг он взмахнул мордочкой и сразу всеми четырьмя ногами отскочил в сторону. Потом оглянулся вокруг, бо-ком-боком подскочил к Майлику, нагнул перед ним голову и стал выбрыкивать какие-то диковинные прыжки.
Майлик встал, раскрыл глаза от удивления, поглядел на танцора, да как рявкнет: «а-pp!..» Мишка так и взвился ракетой. Бросился к маме, спрятался за её спину и, опасливо высунув голову в сторону Майлика, запищал: «ик-ик-ик...»
Ноздри у него раздулись, ушки насторожились, а бока так и ходили: он порывисто дышал от испуга.
Наташа залилась басистым хохотом и затопала ногами от восторга:
— Пищит, как кошка... А Майлик... Он как даст ему!..
Когда вскипел самовар и мы все пошли в дом, Мишка полез на крыльцо вслед за нами. Пока пили чай, он, стуча копытцами, ходил по комнате и обнюхивал всё, что попадалось ему на глаза. Совал мордочку в окна, под кровать, обнюхивал стоявшие на лавке кринки. Потом обошёл вторую комнату и наконец, выбрав уютное местечко (как раз на пороге, у всех под ногами), опустился на колени и лёг.
Рядом с ним на полу лежала бумажка. Мишка захватил её губами и, громко шурша, принялся жевать.
Четырёхлетняя Наташа долго и серьёзно смотрела, как он ест бумагу. Потом решительно слезла со стула, взяла краюху хлеба и стала выколупывать мякиш. Соня подтолкнула меня. Юля закрылась газетой, чтобы не показать, как ей смешно.
— Ты чего это? — спросила мама.
— Он голодный же,— мрачно ответила Наташа.— Смотри, бумагу ест.
— Да нет, это он просто так. Мы уже кормили его. Больше он не хочет.
— Нет, хочет! Раз бумажку ест, значит, хочет.
Она подсела к Мишке и протянула ему корку. Он прожевал бумагу, а потом взял корку и так жадно захрумкал, как будто в самом деле не ел три дня.
Наташа просияла:
— Смотри, как ест! А ты сказала: не будет.
После чая мы играли за домом на лужайке, а Мишка остался с мамой и целый день ходил за ней хвостиком — то в чулан, то в сарай, то к печке, сложенной в углу двора. А когда мама готовила обед, он смирно лежал около плиты и шевелил ушами.
Оставаться одному во дворе ему было неприятно, боязно и скучно. Перебегая за мамой двор, Мишка сталкивался с Майликом. Он махал в его сторону головкой и сердито топал ногой: старался показать, что не забыл утренней ссоры.
Майлик на всё выразительно отвечал: «арр-рр...»
В полдень Мишка сильно проголодался и всё время вертелся у мамы под ногами, нетерпеливо толкая её головой в живот: давай молока, да и только.
Должно быть, он вообразил, что она — его мать-олени-ха и поэтому обязана кормить его.
Мать, смеясь, отмахивалась от него и поскорее приготовляла ему еду.
Когда она поставила ведро на землю, Мишка уже сам, без пальца, сунул голову в ведро и начал пить.
От жадности он при первых же глотках толкнул ведро и опрокинул его набок.
Всё молоко вылилось.
— Ах ты, идол этакий! — рассердилась мама.— Я для него старалась, а он взял да и перевернул ведро.
Но как ни ворчи, а молоко подавай! А то он опять уже нацелился бодаться. Пришлось налить ему новую порцию.
Первое время Мишка как привязанный ходил за мамой, много ел и спал.
На нас, детей, он не обращал никакого внимания, хотя мы изо всех сил старались ему понравиться.
Правда, он не отказывался принимать у нас из рук яблоки, хлеб и всякую всячину, но всё это с таким презрительным видом, как будто он делал нам большое одолжение.
Так прошло месяца два. За это время Мишка привык ко всем нам и ко всему, что нас окружало. Он уже не так боялся собак и часто гулял далеко от дома.
Белые горошинки на. его спине исчезли, и он начал линять. Эти беленькие пятнышки бывают у всех детёнышей оленя и дикой козы только в младенческом возрасте и потом пропадают бесследно. На лбу у него набухали две шишечки — это прорезывались рога.
Мама кормила его очень хорошо, и Мишка стал гладкий, откормленный и быстро рос.
Он выпивал уже больше кринки молока зараз. Мама приходила в отчаяние:
— Что мне с ним делать? Ведь его надо поить трижды в день. Если так будет продолжаться, нам самим не будет хватать молока.
Она стала подбавлять в молоко воды — сначала немножко, потом всё больше и больше, а под конец уже на целое ведро воды наливала две-три кружки молока.
2 Ребята и зверята