Стрелок не страшен. Догонит, что ли? Пусть попробует. Палить, нет, не будет. Он перестал ругаться, обалдел. Узнал, как на ходу проскакивают? Не говори зря о тех, кто воюет. Догоняй, если духу хватит. Юрка помахал стрелку рукавицей, нырнул под вагоны следующего, словно в раздумье стоящего поезда.
Подлезал еще, увеличивал расстояние. Составы оставались за спиной: третий, четвертый, пятый. Словно орехи щелкал. Вагоны будто подремывали. На одном он даже воспользовался тормозной площадкой для перехода. Кум королю, сват министру. Стрелок надежно отстал. Последний состав открыл сверкающие свободные пути. Тишина. На пассажирской станции орудует маневровый: лязгает, гремит, свистит, как простуженный. Ночь все равно тиха. Тропинка от путей блестит под луной и ведет в пролом в старом заборе. Им пользуются рабочие, чтобы не давать крюку. Тропинка и пролом в заборе казались добрыми старыми знакомыми.
В общежитии было темно, свет горел в одной Девятнадцатой, на втором этаже. Мирный, спокойный свет, словно не жеушники в ней обитали, а мамкины дети. Пристукнул по крыльцу ботинками, чтобы отлетела вместе с наледью угольная чернота. Пошел по половицам затемненного коридора, по скрипучей лестнице.
Двери в Девятнадцатой распахнулись.
- Идет! Пришел! - завопил Колька Шаркун.
Его ждали. Пацаны высыпали в коридор, навалились. Облапили: пришел, смотри-ка. Шумно проводили в комнату. Щелкнули выключателем - погасили свет. Растворенная голландская печь мягко освещала пространство красноватыми бликами. Юрка переступил порог, остановился. Расширившимися ноздрями потянул в себя воздух.
- Сними фуфайку, на черта она теперь! - сиял Федька Березин. - Молодец, благодарю от всей группы!
Длинный Стась выставил перед Соболем табуретку, Евдокимыч тихо двигал ее, поближе к печи. Соболь снял телогрейку, шапку, потер руки. Из растворенной дверцы веяло жаром. Табурет был уже занят. Мыльный не уловил тонкостей церемонии, уселся на подставленное сиденье в полном торжестве и сиянии. Стась походя отпустил ему смачного щелчка, вежливо посоветовал:
- Горячо вам будет, мил человек. Дальше, к порогу вон двигайте.
- Фитиль! Дылда!.. Больше всех надо. - Мыльный взбесился от возмущения.
- Греться любишь, а в ответственную минуту как провалился, - негромко вразумлял Евдокимыч. Он не умел громко, но его голос от этого не терял выразительности.
Евдокимыч был достойным жеушником. Ни за какие коврижки друга не выдаст, а если человек его выручил из беды, такому он по гроб жизни обязан. К тому же талантом отмечен, об этом вся группа знает, хотя он пытается скрыть талант. Рисовальщик он. Не такой, какие имеются в каждом классе, группе, хотя и по одному, не более. Он нет, он на особицу. Однажды в кочегарке училища не было истопника: пацаны дежурили там по очереди. Как-то, после его дежурства, поразили пацанов портреты Федьки Березина и Стася, выполненные на стене углем. Как живых посадил на стену. Особенно Самозванец удался: вот-вот рот раскроет и простуженно заскрипит: «Э, дьявола! Ну, кому я говорю?» Да и Стась тоже: того гляди, захихикает. Обычно рисует карандашом. Имеет специально сшитый из лоскутков чистой бумаги, порядочно сверху засаленный блокнотик.
Чего в блокнотике только нет! Разномастная компания: матрос, раненый солдат и два гражданских, - оскалившись в восторге и хохоте вокруг положенного набок чемодана режутся в домино. Вот раненый солдат, тот же, прикорнул, опершись на костыли. А вот голова старика, одна голова. Глаза пытливо глядят тебе в душу, спрашивают, что ты за человек, они укоряют, что ты такой человек, и тебе от этого делается не по себе, ерзаешь.
«Дорожные впечатления», - оправдывается Евдокимыч. Есть в том блокноте и уголки природы. Странным кажется, что простой карандаш в состоянии изобразить луну, крадущуюся сквозь облака, изливающую неровный свет на лесную опушку, на стог сена, на крышу избы, из окон которой тоже струится свет, другой свет, от керосиновой лампы...
Жизнь с малолетства приучила его к рисованию. Рано остался без отца и матери, но о том, что остался один, ему не думалось: мир, рожденный в карандаше, был прекрасен.
Сколько помнит себя Евдокимыч, главной наставницей его была отцова сестра, тетка Матрена. Огород, дрова, поросенок, а до войны и корова - все это, вместе с племянником, лежало на ее вдовьих плечах. Сунет Ванюше карандаш с бумагой - он и затихнет, погрузится в свой мир.
Не всякому и не вдруг покажет он свои творенья. А покажет - обязательно покраснеет, как будто позволил изловить себя на чем-то нехорошем.