Застенчивый по природе, в стенах суровой «жеухи» он сделался таким же речистым, как и другие, хотя и не столь горластым... Официально он, нет, не числился рисовальщиком. Был как все, из среды не выделялся ничем.
Глядя в открытую заслонку печи, Евдокимыч наставлял Мыльного:
- Интересно, как выглядят твои извилины в шаробане? Наоборот устроены, что ли? Подвел пацанов - и сидишь, как на именинах. И у тебя ни стыдовинки? Ни в одном глазу, значит?
Самозванный староста расхаживал по комнате, останавливался за Юркиной спиной, сбоку разглядывал его почему-то окаменевшую физиономию, словно хотел удостовериться, он это или не он. Хвалил, обращаясь при этом, в основном к Тимке Рулю:
- Видел, Тимоха, какие орлы? А ты лопотал, дьявол.
Сияя, хлопал Соболя по плечу, по спине. Не зная, куда еще хлопнуть и что бы еще такое хорошее сделать, доказывал:
- Да тебя хоть куда, на войну можно!
Ожило пустующее общежитие. В разнобойный гул согретой натуральным теплом компании, при выключенном свете, то и дело вплетались подробности угольного похода. Факт обрастал деталями коллективной фантазии, напоминал снежный ком, пущенный с большой горы, который чем далее, тем объемистей. Только Соболь один чего-то помалкивал да поглядывал на огонь.
Группа блаженствовала, тихо, мирно отходила ко сну. Ничего, что не взяли в театр. Она все равно блаженствовала.
- И все-таки зря мы, не надо было, - бунчал один Тимка Руль, устраиваясь на постели.
- Ты нас политикой не запугивай! - из темноты наглый, ненатуральный басок.
- Кто рот раскрыл? Не Мыльный ли? - осведомился Стась.
- Брысь ты, эй!.. - осерчал Евдокимыч и на всякий случай потянулся к чужому ботинку (не своим же кидать в Мыльного!)
- Чего раскаркались, дьявола? Сделали - сделали. А ты, Скользун, не тронь Тимку Руля! - Федька пригрозил властью.
Гулкая ватага пришедших из театра взбудоражила тишину общежития. Мыльный не поленился, нарочно приоткрыл двери, чтобы проходящие знали, что в Девятнадцатой тепло, светло и не пыльно.
- Ха, гляди-ко, - остановился староста соседней, Восемнадцатой группы, Чесноков. - У них тут живым духом пахнет.
- Зато просидели, как кроты, дома, не видели «Машеньку», - какой-то губошлеп отозвался. Какой-то выродок человечества. И, при том, никто ему не отпустил затрещины.
- Да, уж это была любовь!
- А война-то. Стреляли-то по-настоящему!
- Интересно, как у нее дальше, у Машеньки, выйдет?
Как назло, доносились из коридора подробности.
- Э, закрой двери, - прорычал Самозванец.
Завистью повисали над головой чужие восторги. Променять, ну, променять бы тепло это, все, все отдать бы к чертям собачьим. Свет был выключен, и в темноте не надо было глаз прятать, делать беззаботное лицо...
В коридоре слышались Фокины, по-домашнему шаркающие шаги. Отворил двери, потянул носом, ничего не сказал, покачал головой только. Обернувшись назад, огласил коридор зычным возгласом: «Выходи строиться!» - а Девятнадцатую спросил вежливо:
- Не рано ли спать укладываетесь? - и опять подозрительно потянул в себя воздух.
Для железнодорожного училища Фотий Захарович - находка. Комендантом он будто родился. Не очень здоровый он, старикан. По-видимому, чем-то болеет Фока. Дышит так, что ходуном ходят и грудь, и плечи. Говорят, в первую мировую хватил немецких газов. Но могучий нос и зычный голос еще способны внушить уважение к тщедушному, в общем-то, мужичонке. Тщедушным он кажется только тогда, когда спокойно и ровно дышит его грудь, когда не тревожат ее никакие чепэ. В иные минуты парни побаиваются Фоки.
Ходит по коридору, командует, заглядывая в комнаты, добавляет что-нибудь посущественней. Если который высунется в кальсонах, Фока обязательно отошлет обратно: «Назад! Не видали твоей красоты...»
- Становись в две шеренги! Равняйсь!
Обычно он натуральными сыплет командами. Поведет кадыком за расчетом, посоображает, чтобы умножить на два, и простецки, по-домашнему, спросит: «Все дома?» Потом: «Грабеж, огольцы, посреди бела дня. С балочки прибегала одна подлая старуха, выругала меня на чем свет держится. Как будто мне, старому, больше всех нужны ворованные блины. Никакие не чужие, наши орудуют. И у себя уже то одно пропадет, то другое. Может, чужие сюда пришли воровать? Выяснять - это не мое дело. А предупреждаю. Если захвачу подлеца на месте преступления - убью до смерти. Это чтобы жуковатый воришка помнил, как себя вести в общественном месте, где живешь, и чтобы не клал пятно на всех других, хороших ребят. А еще вот чего, огольцы. Ну, жулик ворует, а как же тот, на которого воровское пятно кладут при честном народе?.. У другого заберут пайку хлеба, не то калач какой из деревни, а он, ротозей, глазами хлопает, как дурак. Знаете вы, знаете, который тут пакостит, а скрываете. Какой-то одной гниды испугались, как будто у вас не из того же самого кулаки сделаны...»