А многомерность эта была заявлена самим началом второй части. Более того, меня по-хорошему поразило, как автор вплетает абсурдный бред в ткань достоверного реалистического повествования. Поэтому было сомнение, а не перебираю ли я сам в своих отрицательных оценках. С одной стороны, художественная мотивация на уровне детали, размывающей границы между реальностью и бредом, выглядит очень достойно, обретая глубинный подтекст через аллюзии с перетеканием яви в бредовый сон почти как у Набокова в «Приглашении на казнь» и у Кафки в «Процессе». То есть никаких «Не верю!» здесь быть не может. Но, с другой стороны, перетекание зачастую происходит слишком резко, слишком контрастно - отсюда диссонанс, который режет слух и читательское око.
Про аллюзии отдельная тема. Первая часть аллюзивна в наилучшем смысле этого понятия. В оставшихся четырех аллюзий более чем достаточно, но и моментов, когда они слишком прозрачны, то есть воспринимаются в качестве подражаний, немало. Первые украшают любой текст, наделяя «подводным течением», новыми смыслами - иногда для автора совершенно не осознанно, а лишь потому, что эти смыслы возникают в голове у искушенного читателя, провоцируя восторг перед написанным. Ни о каком намеренном подражании речи быть не может. Вполне допускаю, что автор не читал тех книг, о которых вспомнил я, читая его роман, и это никак не ущемляет автора в оценке его таланта. Но слишком прозрачная аллюзия заставляет сравнивать автора с другими не в его пользу. Примерно по такой формуле: «Что-то похожее было у В. Крапивина в «Гуси, гуси га-га-га», у В.Михайлова в «Тогда придете, и рассудим», у Ст. Лема в «Футурологическом конгрессе» и т.п., - только у выше названных лучше».
Образ главврача - бесспорная авторская удача. Особенно если воспринимать сюжетную линию пластмассового мира как морок, бред, абсурд - а этот уровень восприятия роман предполагает и, более того, именно сюрреализм происходящего выводит книгу из разряда коммерческого развлекалова в нечто более значительное в художественном плане. Как раз через абсурд (как особый жанр литературы) достаточно тривиальные саспенсные штампы: «врач - садист», «психиатр - сумасшедший» перестают быть штампами, углубляясь аллюзивным подтекстом. Само имя «Карл Генрихович» делает в общем-то проходного персонажа, функция которого - развернуть сюжет в нужном автору направлении, персонажем знаковым, символистическим: доктор Менгеле, персонажи в белых халатах из «Над кукушкиным гнездом», «Заводного апельсина». Но описание нелепой - и не очень мотивированной - смерти главврача выпрямляет эту знаковость, снова превращая героя в сюжетоформиующую фунцию - гибель персонажа становится всего лишь мотивацией дальнейших поступков главного героя.
Трансформация Лехи-кума раздражает. Отличный и - главное! - настолько симпатичный изначально герой вдруг превращается в заурядного контурного подонка. Слишком контрастно, а между тем должна же быть между двумя ипостасями кума «точка общая» - то есть какие-то свойства характера, которые в одной ситуации героем подавляются и никак не проявляются, зато в другой, прямо противоположной первой, расцветают махровым цветом и становятся определяющей доминантой. То же самое можно сказать про контраст героя с его «состарившейся версией» в финале романа. В общем, здесь точно привет Станиславскому.
Эпизод с лотереей производит впечатление написанного ради объема. Переживания героя как бы интересны, интрига есть, но и без этого эпизода сюжетная линия ничуть не изменилась бы: Мария и Леха предают Семенова потому, что не могут не предать, а месть кума в ситуации вокруг денег - это уже нагнетание саспенса ради саспенса - то есть очередное насилие над читателем в угоду идее произведения, которую в рамках авторской задачи так показать легче. Единственное, что украшает эпизод (как и всю книгу в целом) - Юлька. И здесь повторяю: все переживания героя, связанные с дочерью, равно как и характер дочери показаны пронзительно безупречно.
Линия Аглаи воспринимается вторично - словно бы Карл Генрихович воскрес в качестве трансвестита. Собственно, из-за Аглаи сюрреалистически зловещий и знаковый образ «доктора-садиста» распадается на две составляющие, когда они ни сами по себе, ни в сумме уже знаковому образу далеко не равны. То же самое и про Татьяну - то же своего рода упрощение, потому как соединить Татьяну с Аглаей в одном персонаже в сюжете реально на счет раз, и получился бы такой сюрреалистический монстр, сравнить с которым можно только мсье Пьера из «Приглашение на казнь» В.Набокова. Если бы у автора была такая задача, он бы смог это сделать. Доказательство тому - «Леха» из лечебницы. Новый взлет, и то, что этот Леха как бы совсем не Леха-кум, очень здорово - какая-то новая реинкарнация симпатичнейшего героя-друга , что можно было сюрреалистически обыграть... но не обыграно. Хотя вполне допускаю, что здесь недоработка на уровне теста: само имя «Леха» и перенесенные на соседа по больнице самые симпатичные черты кума вплоть до манеры речи выдают задумку автора именно в этом направлении, но это в представленном варианте просто недоделано.