[12] Но прежде чем приступить к вам и вашему делу, осудим глупость наших матрон. Я говорю о римлянках, а также тех, что из союзников и из городов латинского права, которые, хотя все этого желают и этим занимаются, однако же стыдятся о том объявить, вписать свои имена и выйти на люди. Охотно я у них спросил бы, что же это, в конце концов, такое, чего они так боятся. [13] Может, названье блудницы их смущает, так как в нем заключается намек на плату и видятся продажные услуги{8}? Пусть гнушаются им сколько угодно, но коль скоро они этим занимаются, дома ли оставаясь или выходя на люди, — уже давно они блудницы. [14] И я не вижу, что грязного в этом слове. Мы ведь говорим, что и солдаты служат (mereri), и пользуемся выражением «отслужить свое» (emerita stipendia), «заслужить почести и награды», «великие заслуги». И нет сомнения, что всякую, которая хоть чего-нибудь заслуживает (merentur), нужно называть заслуживицей (meretrices), как ту, которая что-нибудь изобретает, мы справедливо зовем изобретательницей, а ту, что победила, — победительницей. Тут одна лишь разность, что отдают они себя в чужое распоряжение, не денежной наградой привлеченные, но похотью и пламенем. [15] Но я уже давно отдал приказ, чтобы ни одна не занималась этим ради денег: как защитникам на преторском суде обыкновенно дается жалованье из казны, а от клиентов им ничего получать нельзя, во избежание того, чтобы — позорнейшее дело — кому-нибудь служили эту службу или отказывали в ней из-за денег, я назначил всем, объявившим блудодеяние своим ремеслом, казенное жалованье, дабы не ради денег или какой награды, но по бескорыстному рвению занимались вы своим делом.
[16] Могут возразить, что они боятся не имени, но того, что им обозначается. О благие боги, этого-то боятся Клодия и Паулина, этого — Цезония и Сервилия, этого — Помпея, Квинция или Октавия{9} или другие бесчисленные жены сего града, знатные, незнатные, вдовы, замужние? Намерься кто исследовать дело тщательно, почти столько же нашел бы в этом городе блудилищ, сколько домов. [17] Итак, того они страшатся, чем давно уже заняты? Кто стерпит их глупости? Кто сможет снести такие речи? День у меня точно уйдет, если я возьмусь перечислить вам имена прелюбодеев, тайные связи и кровосмешения, о которых мне одному ведомо [18] Я, однако, не хочу излагать отдельные случаи, не хочу повествовать о любовных затеях и соитиях одной или другой матроны; более того, умолчу о гражданах, умолчу о пришлецах, умолчу о юношах, которым ради отменной их красоты и цветущих лет никакая супружеская дверь не заперта. [19] Но какой раб, какой селянин, какой конюх, какой водонос, какой мельник может пройтись по улицам, чтобы наши женщины ласками слишком дружескими его не уловили? Я, конечно, это дело хвалю, и ничто не может быть для меня приятнее. Но почему те, которые этим уже занимались, делают вид, что сего рода искусство им отвратительно, и как могут питать к нему страх? [20] Было бы, мнится мне, куда сноснее, занимайся они этим открыто и публично. Ведь, по моему суждению, между вами и ими такая разность, как между солдатам и разбойниками или между справедливой войной и грабежом. [21] Вы у всех на виду выходите на поле, открыто начинаете битву, вас предваряют знамена и трубы. Они же, не имея духа сражаться открыто, тайком без знамен разбойничают, дома и на улицах учиняют засады, набрасываются на неосторожных. [22] Как будто позволительно блудодействовать только по сю сторону порога и под отеческим кровом, а в другом месте нельзя, или славнее в своих краях стяжать добычу, чем в чужих. Но рано или поздно я займусь нашими женщинами и погляжу, меньше ли мне позволено в Риме, чем было позволено некоему философу в его городе, который он сам себе придумал{10}. [23] Ведь мне угодно, соратники, — хотя доныне я ни в каких обстоятельствах не объявлял моих намерений и ныне страшусь, как вы их воспримете, однако скажу, ибо это место кажется мне отменно подходящим, чтобы взяться за такое дело в вашем собрании, столь многолюдном. Мне, повторяю, угодно издать закон, объявляющий всех женщин общими. И это будет, если пособят боги, закон весьма полезный и плодотворный не только в усилении и умножении города, но и в выгоде и удовольствии.
[24] Ведь бывает ли выгода больше, чем, расставшись с одним — даже и не вовсе расставшись, но на время, — получить взамен сто тысяч? И какое удовольствие больше, чем не стесняться никакими законами, но блуждать на самом широком просторе и находить человека, схожего и согласного с твоими нравами? [25] Свары, раздоры и тяжбы, частые и горькие, возникающие между супругами от разности несходства нравов и желаний, вовсе прекратятся! Равные и схожие будут по своей воле соединяться и расходиться, как им угодно! О счастливый город, о блаженное государство, о удачливые юноши и удачливые девицы, сколь великим благодеянием богов сохранены вы для моего времени! Сколь прекрасней оборачивается дело для вас, чем обернулось для тех, что прожили жизнь под суровостью царей и консулов! Они подчинялись законам самым строгим и запрещающим все, что им было желанно. Вы же всем, что ни понравится глазам, к чему ни повлечется душа, тотчас завладеете. Но это и многое другое будет объявлено народу, когда я оглашу такой закон: теперь же не столько мое намерение, сколько некий жар желания понудил меня коснуться сего предмета.