На самом деле некоторые из местных жителей с нетерпением ждали сентября, им нравилось наблюдать, как вся эта молодежь бродит по улицам и заходит в магазины. Луиза Джереми из клуба садоводов часто в пятницу вечером сиживала на своем крытом остроконечной крышей крыльце, выходящем на Мейн-стрит, просто наблюдая за девчонками и мальчишками из Хаддан-скул. Слезы наворачивались у нее на глаза, когда она вспоминала о надеждах, какие возлагала на своего сына, Эй-Джея, и тогда пару мгновений ей было наплевать на бордюр из многолетников, который она всегда укрывала болотной травой, а не какой-нибудь покупной мульчей, чтобы защитить луковицы от ранних заморозков.
— Ну разве они не восхитительны? — обратилась она к своей лучшей подруге, Шарлотте Эванс, которая жила в соседнем доме и которой последний год дался нелегко: японские хрущики уничтожили у нее половину сада, а младшая дочь пережила кошмарный развод с этим симпатичным психологом Филом Эндикоттом — никто и подумать не мог, что у такого человека, как он, может оказаться подружка на стороне.
— Лучше и быть не может.
Шарлотта обрезала засохшие цветки лилий и выгребала сухую листву из-под перекрученных лоз. Она оперлась на грабли, чтобы повнимательнее рассмотреть, как мальчики из Хаддан-скул в штанах цвета хаки выходят в город, а за ними следуют хорошенькие юные девушки. Девушки напоминали ей о собственной дочери Мелиссе, которая все время плакала и глотала прозак и любые другие антидепрессанты, какие только попадали ей в руки.
— Вот они-то, наверное, живут полной жизнью.
Губы Луизы задрожали.
Две девочки принялись прыгать через скакалку, рисуясь перед мальчишками, длинные волосы колыхались в такт у них за спиной, они хихикали, но их детское веселье вступало в контраст с женственными очертаниями бедер.
— Да уж наверное, — согласилась Шарлотта, чувствуя легкое головокружение, может быть, из-за того, что долго работала граблями, или из-за того, что слишком много думала о разводе Мелиссы. — Разве не приятно посмотреть на счастливых людей?
Конечно же, миссис Джереми и миссис Эванс и предположить не могли, сколько девчонок в «Святой Анне» плачет в подушку по ночам. Ощущение несчастья, кажется, удваивается, когда все оно заключено под одной крышей. Перепады настроения были обычным делом, общение держалось на полуправдах и секретах. Одна высокая темноволосая девочка по имени Пегги Энтони отказывалась от любой твердой пищи, вместо этого питаясь одним молоком и подкрепляясь шоколадными батончиками, которые прятала в чемодане, засунутом под кровать. Еще одна девочка с последнего курса, Хайди Лэнгсинг, так волновалась по поводу поступления в колледж, что выдрала у себя на голове половину волос еще до того, как начала писать эссе, а второкурсница по имени Морин Браун зажигала черные свечи на подоконнике рядом со своей кроватью и так пугала соседок по комнате жуткими разговорами, которые вела во сне, что несчастные девчонки предпочитали ночевать в ванной комнате; они расстилали спальные мешки на кафельном полу, и, если кто-нибудь хотел принять душ или воспользоваться туалетом, ему приходилось перешагивать через спящих.
Карлин Линдер не изводила себя слезами и не морила себя голодом, но ощущение несчастья пронизывало ее, даже когда она погружалась в прохладную воду бассейна. На самом деле ей было не на что жаловаться, ей досталась большая светлая комната на третьем этаже и очень милые соседки. И эти девочки были не виноваты в том, что у них всего больше, чем у Карлин: больше денег, больше одежды, больше жизненного опыта. И Эми Эллиот, и Пай Хобсон забили свои шкафы туфлями, жакетами из шерсти и платьями такими дорогими, что каждое из них стоило больше, чем весь гардероб Карлин, большая часть которого была закуплена в секонд-хендах и на блошином рынке «Саншайн», где на доллар можно было приобрести пять футболок, пусть и протертых на швах и с проеденными молью дырочками.
Чтобы соседки не вздумали ее жалеть, Карлин доработала ту историю, какую сочинила в поезде: у единственной дочери папы и мамы, которые колесят по миру, слишком много других забот, чтобы думать об одежде. В отличие от соседок, у нее не было времени чего-то страстно желать или на что-то копить. Она и ее семья не принадлежат к тому типу людей, которым хочется произвести впечатление или осесть на одном месте.
Они были выше этого, как утверждала ее история, они обладали неким глубинным, моральным превосходством. До сих пор никто не ставил ее историю под сомнение, а и с чего бы им сомневаться? Правда имела весьма косвенное отношение к образу девушки из «Святой Анны», здесь личности становились теми, кем, как они утверждали, являются. Та, которая ни разу не целовалась, говорила о своей сексуальной несдержанности, а та, которая сменила больше парней, чем удосуживалась вспомнить, уверяла, что останется девственницей до самой свадьбы. Личность оказывалась изменчивой, становилась платьем, которое надевалось и снималось в зависимости от обстоятельств и фаз луны.
Единственный неприятный момент Карлин пережила в связи с приемом в команду пловцов, и только потому, что сваляла дурака и ослабила бдительность. Если бы она как следует подумала, то ни за что не поверила бы Кристин Перси, капитану команды, которая сказала, что все девушки-пловцы обязательно должны брить лобок. Потом все дразнили Карлин и другую новенькую девочку, Айви Купер, за их легковерность. Отпускали шутки на тему, как, должно быть, теперь Карлин и Айви поддувает. Все они прошли через этот розыгрыш: потеря небольшого количества волос и гордости, как считалось, сплачивает команду. После этой инициации девушку считали настоящим членом команды и отмечали вступление контрабандным вином, купленным в мини-маркете по поддельному удостоверению личности Кристин. Однако Карлин еще больше замкнулась в себе, и уже скоро остальные девушки научились оставлять ее в покое.
Каждый вечер Карлин дожидалась часа, когда можно сбежать из «Святой Анны». После отбоя она неподвижно лежала в постели, пока наконец дыхание соседок не делалось глубоким и ритмичным, после чего вылезала через окно, несмотря на обвивающие пожарную лестницу колючие лозы, которые оставляли кровавые царапины на пальцах, пока она спускалась на землю. Через миг она ощущала себя свободной, выпущенной в упоительную чернильно-черную массачусетскую ночь, подальше от жара радиаторов и тесноты «Святой Анны». Поначалу она оставалась на улице, только чтобы наскоро выкурить сигарету рядом со старыми кустами роз, проклиная колючие шипы, на которые время от времени напарывалась, и слизывая с пальцев кровь. Но через некоторое время она осмелилась двинуться дальше, дошла до реки. Однажды ночью, в новолуние, когда небо было непроницаемо черным, ее охватила жажда странствий. Полоска тумана протянулась на горизонте, затем опустилась и расползлась между кустами. В недвижном воздухе очертания предметов смазывались, исчезали в глубокой ночи, какой-нибудь вяз внезапно вырастал на дорожке, дикая утка неожиданно взлетала с лужайки. Хотя туфли Карлин утопали в грязи, она на всякий случай держалась в тени, чтобы никто не поймал ее гуляющей после отбоя.
Воздух оказался неожиданно прохладным, во всяком случае для человека с жидкой флоридской кровью, и, хотя на Карлин был флисовый пиджак, предоставленный в вечную аренду соседкой по комнате, Пай, она все равно дрожала. Из-за темноты она не могла понять, где восток, где запад, и, как только вышла с территории школы, решила, что лучше всего двигаться вдоль реки. Вечер был пасмурный, налитые свинцом тучи грозили пролиться дождем, но уже в тот момент, когда Карлин пересекла футбольное поле и нашла дорожку, ведущую на луг, облака начали расходиться и несколько блеклых звезд засветились на небе. Она прошла мимо старого фруктового сада, где в это время года часто собирались олени. Репейники, прячущиеся в высокой траве, прицеплялись к одежде, полевые мыши, обычно так нахально ведущие себя в «Святой Анне» после полуночи, порскали прочь при ее приближении. Вот уже более ста лет ученики Хаддан-скул ходили этой самой тропой, отважно направляясь вдоль берега реки за луга, в поисках местечка, где можно нарушать правила. Дорожка вела на старинное кладбище, устроенное среди зарослей куманики и виргинской лещины. Кролики тоже часто бывали здесь, и их следы — отпечатки двух маленьких лап, а затем следы более крупных лап, выброшенных вперед, — оставили заметную дорожку в траве.