— Ты уверен? — спрашиваю, стараясь говорить спокойно.
— Уверен. Но они не знают, что я на вас работаю.
— Понял, доведешь нас до места и исчезай, — бросаю я.
Мой взгляд встречается с его — и в голове крутится только одно- Мне дали задание. Здесь нет места личным амбициям.
Колесников подходит ближе, Гусев и Шохин остаются чуть позади.
— Всё в порядке, Беркут? — спрашивает Колесников, заметив, что мы перекидывались с Маджидом словами.
— В порядке, — коротко бросаю я.
Маджид ведет нас к кишлаку, где расположена база моджахедов.
Гравий скрипит под ботинками. Идём цепочкой — я первый, за мной Гусев, потом Шохин и Колесников. Тишина вокруг такая густая, что, когда где-то далеко отозвался шакал — звук обострил все нервы. Я сжимаю автомат крепче, проверяю взглядом маршрут. Впереди еле различима фигура информатора.
Дорога узкая, выложена камнями. Справа — утёс, слева — пропасть. Мы идём на свет луны, прячась в тени. Кишлак там впереди, но до него ещё добраться надо. Кажется, что каждый шаг увеличивает вес рюкзака на спине.
— Гусев, держи дистанцию, — шепчу я, не оборачиваясь.
— Держу, — слышу сзади. Голос тихий, напряжённый.
Идём дальше. Информатор останавливается, жестом показывает вправо — тропа исчезает между валунами. Уводит нас в узкий проход, где приходится идти почти боком. Камни острые, царапают рюкзак. Сердце бьётся глухо, но ровно.
Через десять минут мы выходим на небольшую площадку, укрытую кустарником. Впереди виднеются тёмные очертания кишлака — несколько глиняных домов, рассыпавшихся на склоне горы. Информатор оборачивается, ловит мой взгляд.
— Дальше сами, — шепчет он.
— Что насчёт складов? — спрашиваю, шагнув ближе.
Он кивает в сторону.
— Один на одном конце кишлака, — машет рукой. Второй за большим домом старейшины — на другом.
Смотрю в его глаза. Они пустые, как тёмные окна. Этот человек давно выбрал нашу сторону, но его надо беречь.
— Уходи, — киваю я.
Он растворяется в темноте, будто его и не было. Мы остаёмся одни.
Тропа петляет, как змея, то вверх, то вниз. Камни под ботинками неустойчивые, и каждый шаг грозит сорваться в пропасть. Я иду первым, осматриваю каждый куст, каждую тень. Внизу, вдалеке, тёмным пятном виднеется кишлак. До него ещё километра три. Здесь даже воздух чужой — сухой, пахнущий пылью.
Сзади слышу шорох — это Колесников ловит баланс, зацепившись за камень.
— Колесо, ты можешь хоть раз пройти молча? — шепчет Гусев.
— Товарищ прапорщик, Я и так почти на носках иду, хоть балеруном становись.
Шохин идёт последним, вжимаясь в склон. Он молчит, но видно, что думает он чем — то своём. Я специально замедляюсь, чтобы догнать его взглядом.
— Ты что такой хмурый, Сань? — бросаю через плечо.
— Думаю, имею ли я право на Леночке жениться, — отзывается он тихо, будто разговор может разбудить спящих духов в горах. — Ведь я солдат. Всякое может случится.
— Да брось ты! Думать о таком, все будет в порядке.
Колесников тут же оживляется.
— Леночка? Та, что бинтовала нашего Сухова, когда ему в ногу стреляли? Ты что, серьёзно? — шутит он, желая разрядить обстановку.
Прекрасно зная их историю.
— А чего не так? Девушка хорошая, — отвечает Шохин, но голос у него напряжённый.
— Хорошая! — Колесников даже останавливается, чтобы выразительно развести руками. — Это она тебе так сказала, когда бинтовала — «Александр Николаевич, вы мужчина моей мечты, давайте я стану вашей женой, а вы будете каждый день рассказывать мне, как вы укладываете моджахедов пачками»?
Шохин фыркает, но молчит.
— Слушай, а свадьба где будет? — не унимается Колесников, шутливо пихая его локтем. — Тут, под пальмами, с верблюдами в качестве свидетелей? Или дождёшься дембеля, и будете в ЗАГСе клясться «в горе и в радости»?
— Отставить! — шепчу я, оборачиваясь, но уголки губ всё же поднимаются. Колесников, конечно, балагур, но в таких ситуациях это иногда помогает.
— А что? Я по делу, — продолжает Колесников. — Леночка — барышня хорошая, но ты подумал, как она тебе тут котлеты будет жарить? Или сразу на сухпайки перейдёт?
— Колесников, я тебя сейчас сам в сухпаёк упакую, — тихо огрызается Шохин.
Гусев смеётся, но приглушённо, чтобы звук не разлетался.
— Тихо! — рявкаю, хоть и полушёпотом, но строго. Серьёзность возвращается на лица, смех стихает. Впереди тропа снова сужается, превращаясь в почти отвесный спуск.