Шохин лежит в палате бледный, но взгляд цепкий, с вызовом. Я, Колесников и Гусев стоим у его койки, молчим. Слова подбираются трудно.
Сашка сам прерывает тишину.
— Чего встали, как на похоронах? Я ещё жив, — усмехается он, но усмешка выходит кривой. — Давайте, валите уже. А то мне тут скучно с вами.
Колесников пыхтит, будто собирается что-то сказать, но махает рукой. Гусев протягивает руку, крепко сжимает Шохину плечо. Я же остаюсь на месте.
— Ты как, Сань?
— Нормально. Только Ленке передайте, чтоб не приходила. Не хочу этого всего.
Его слова обухом по голове. Он так решил и ничего уже с этим не поделать.
— Ну что, герой, как ты? — Колесников пытается достучаться до Санька.
Шохин усмехается, кривя губы.
— Можно сказать, моей смерти не дождётесь, Колесо, скоро на спине вас таскать буду.
Гусев хмыкает, но что-то в его лице выдаёт напряжение. Он подходит ближе.
— Слышал переводят тебя в Ашхабад. Там тебе культи будут делать.
Шохин отмахивается.
— Успеется. Зажить еще должно.
— Если что, на протезы скинемся, ты только дай знать, куда деньги перевести.
— Да вы что ребята, мне же по армейской линии положено. Я еще повоюю!
Я молчу. Говорить трудно, комок в горле. Подхожу, смотрю прямо ему в глаза:
— Ты главное — держись, Саня.
Он смотрит на меня и вдруг произносит серьёзно.
— А вы там без глупостей. Я тут за вас переживать буду.
Колесников снова пытается разрядить обстановку.
— Мы? Какие глупости? Разве что по девушкам ходить начнём.
Шохин ухмыляется.
— Ну-ну, давайте! И за меня тоже полюбите…
Мы замолкаем.
Ленка. Медсестра, что бегала вокруг него с тех пор, как его привезли. Я знаю, что она приходила каждый день, пыталась заглянуть, поговорить. Но он её оттолкнул. Сказал, что не хочет её видеть.
После визита нас перехватывает Маша Озерова, сидит на крылечке у палатки, срезая яблоко ножом.
— Как он может так ваш Шохин! Ленка к нему раз, два — а он ни в какую. Даже попрощаться с ней не захотел.
Гусев хмурится.
— Почему?
Маша пожимает плечами, но голос у неё возмущенный.
— Сашка сказал ей, что он женат, что никуда от жены не уйдёт. А она ему что? Она его чуть не на руках носила, ночами не спала, рану обрабатывала. А он…
Я пытаюсь спросить спокойно.
— Она как?
Маша вздыхает.
— Как, как… В слёзы, конечно. А потом замолчала и всё тут. Ленка в другую часть хочет перевестись, — добавляет она, будто эта информация может что-то изменить.
— Маш, я никак не могу повлиять на его решение. Он так решил.
Она вскидывает на меня свои глаза, полные молчаливого укора.
Мы молчим. Каждый думает своё. Гусев первый нарушает тишину.
— Жена… А жена его знает, что он тут?
Маша смотрит на него исподлобья.
— Да что она знает. Она там, он тут. И Ленка теперь совсем одна.
На следующее утро Сашу Шохина увозят в Ашхабад на дальнейшие операции и лечение.
Раннее утро. Воздух пропитан прохладой, ещё не прогретой солнцем. Мы стоим рядом с вертолётом, не произнося ни слова. Тяжёлый звук лопастей, будто отсчитывающий последние секунды, забивает уши.
Санитары аккуратно поднимают носилки с Шохиным. Он бледный, но глаза всё те же — упрямые, как у быка. Сначала я думаю, что он молчит, но, когда санитары проходят мимо нас, он ухмыляется и бросает.
— Ну что, орлы, не запорите тут без меня дела! Вернусь — проверю.
— Проверишь, проверишь, — Колесников делает вид, что улыбается, но голос звучит хрипло. — Ты там сначала восстановись.
Шохин хмыкает, кидает взгляд на меня. Я делаю шаг ближе, кладу руку ему на плечо.
— Мы будем ждать от тебя вестей, как ты там, Саня.
Он смотрит прямо в глаза, как будто хочет сказать что-то важное, но только усмехается.
— Главное — живыми дождитесь.
Санитары уносят его дальше, к борту. Гусев резко отворачивается, теребит портупею, стараясь не выдать, что глаза блестят.
Шохина поднимают на борт, носилки устанавливают в проходе. Один из санитаров прикрывает его одеялом, но Шохин отмахивается.
— Не надо мне этого барахла. Сам справлюсь.
Когда дверь вертолёта закрывается, он последний раз поднимает руку, машет нам. Мы стоим, как вкопанные, пока лопасти не начинают разгон. Пыль взлетает в воздух, закрывая глаза и заставляя нас зажмуриться.
Колесников первый нарушает молчание.
— Вот так. Без него теперь.
Гусев качает головой.
— А как он там, в Ашхабаде, один будет?