— И запомните, Беркутов, — он поднимается, и я поднимаю взгляд на его сверкающую звезду Героя. — Если в моих руках окажется хотя бы тень сомнения в вашей лояльности… я закончу с этим быстро.
На этом разговор заканчивается, я выхожу из кабинета с тяжёлым чувством. Вроде бы похвалили, вроде бы обещали награду, но в каждом слове Жигалова я чувствую — всё висит на волоске. Один неверный шаг — и всё, что я построил, может рухнуть.
Сжимаю крепко зубы. Генерал, несмотря на то, что разговаривал со мной вполне доброжелательно, явно пытался сломить меня, поставить на место.
Но что за этим стоит?
И кто на Родине решил, что я стал неудобным?
Уже предвкушаю, как Колесников мне скажет.
— Ну что, Беркут? Чувствуешь, как весело становится?
И я отвечу.
— Весело. Только это больше похоже на шахматы.
И здесь главное не стать пешкой.
Почему они все дружно хотят за мной наблюдать?
Чувствую себя подопытным, будто за стеклом бегаю. С автоматом наперевес под пулями снайперов моджахедов.
А все эти наблюдатели сидят вокруг этого стеклянного колпака в мягких кожаных креслах и делают ставки, когда же я сдохну наконец.
На выходе меня поджидает Колесников.
— Так как, Беркут, жить будем? — кивает на дверь, где осталось начальство.
— Будем, куда мы денемся? — бодро отвечаю я.
— А что товарищ из Союза не сильно тебя ругал?
— За что меня ругать? Обещал наградить, — усмехаюсь я. И добавляю, — Авансом.
Сашка смотрит на меня непонимающими глазами.
— Как это?
— Да, легко! Дадут орден, не понравится им мое поведение, заберут обратно. А войсковую часть расформируют.
— Да брось ты! Я серьезно тебя спрашиваю.
— Да, откуда я знаю, Сань! Забей, я вот в санчасть собрался, наших раненных навестить.
— Пошли, провожу тебя до места.
— Сам дойду, — усмехаюсь я.
— Да ладно, чего там. Мне всё равно по пути.
Колесников идет рядом. Солнце жарит нещадно, пыль под ногами летит в лицо, а Сашка все тарахтит. Он из тех, у кого язык за зубами не держится, особенно если тема подходящая.
— Слушай, Беркут, — говорит, хитро прищурившись. — А ты точно к Свиридову с Суховым? Или, может, это не столько пацанов навестить, сколько сестричек наших?
Я скептически хмыкаю, иду вперед, не реагирую. Он не унимается.
— Да ладно, ты не молчи. Уж про Машку Озерову-то я всё знаю. Такие взгляды в твою сторону, как у неё, и слепой заметит.
— Саш, рот закрой, — бросаю небрежно, но внутри чувствую, как закипает раздражение.
— Ого! — Сашка смеётся, прикрывая глаза от солнца ладонью. — Да ты посмотри на себя! Уши красные! А говорят, ты — кремень. А ну, признавайся — чего Маша-то тебе не нравится? Глазастая, фигурка — ну просто загляденье! Или это ты всех нас дуришь, а сам уже кольцо выбираешь?
— Колесников, — останавливаюсь резко, разворачиваюсь к нему, — хочешь на кухню картошку чистить? Могу устроить по знакомству.
Он делает серьёзное лицо, поднимает руки.
— Всё, молчу. Не кипятись.
Мы идём дальше, но Сашка ненадолго затихает. Как только подходим к корпусу санчасти, он снова начинает.
— Вот объясни мне, — говорит уже тише, но с тем же ехидством, — чего ты так её избегать стараешься? Баба-то толковая. С характером, конечно, но мы ж в армии, а не в пионерлагере. И я тебе не картошка, чтоб без глаз.
— Ты ещё много говорить будешь? — отвечаю, не останавливаясь.
— Да не злись ты, Беркут. Просто думаю, ты ведь парень серьёзный. Ну, с Суховым и Свиридовым понятно, парни наши, надо проведать. Но если Машка зацепила — скажи ей, не тяни. А то гляди, какой-нибудь лопух вроде Горелого ей подмигнёт — и всё, упустишь момент.
Я молча ускоряю шаг, а Сашка снова смеётся.
— Ох, Беркут, тяжело тебе с нами, десантниками.
На крыльце санчасти он хлопает меня по плечу.
— Ладно, не отвлекайся. Прямо скажи — я пришёл к своим пацанам. А то местные медсёстры ещё решат, что ты их, понимаешь, обаянием хочешь взять.
Я кидаю на него тяжёлый взгляд и открываю дверь.
— Вали отсюда, Саш. У меня дел до крыши.
Он кивает, но взгляд у него хитрый.
— Только если Машка выйдет, дай знать, а то я там придумал пару вопросов к ней.
Я закатываю глаза, но ничего не отвечаю.
Дверь санчасти открывается с легким скрипом, и я сразу ощущаю знакомый запах — смесь йода, спирта и больничного белья. Тишина коридора санчасти тут же обволакивает, и я забываю о Сашке, погружаясь в мысли о ребятах в палатах.
За окном — ослепительное солнце, но здесь будто другой мир. Всегда прохладно, как будто внутри отдельный климат, отрезанный от афганской жары. Тишина давит, нарушаемая лишь приглушенными голосами из палат.