— Ладно, но пусть Антонио держит обе ставки, — сказал он, снимая перстень с печаткой. Он повернулся, чтобы позвать Джексона, и увидел, что он и Саутвик стоят поблизости и Саутвик держит маленький деревянный бочонок.
— Это годится как мишень, сэр?
— Если наполнить до половины водой, то да.
— Он пустой, сэр.
— Значит, будет плавать высоко в воде, да? Маркиза подкупила вас?
— Эй, на палубе! На палубе!
Крик сверху внезапно напомнил им, что на целых пятнадцати минут все, кроме впередсмотрящих и двух рулевых забыли, что «Кэтлин» — военный корабль.
— Здесь на палубе! — крикнул Саутвик.
— Какой-то корпус или что-то вроде — может быть, небольшой остров — ясно виден по носу с правого борта, сэр.
— Что значит — корпус?
— Ну, сэр, никаких мачт, ничего, и все же похож на корпус. Просто поднимается на горизонте, сэр.
Саутвик вручил свою подзорную трубу Джексону.
— Вот, заберись наверх с этим «приблизителем» и посмотрим, что ты там разглядишь.
Эта сторона командования судном раздражала Рэймиджа: несколько недель назад, когда он был самым младшим лейтенантом на фрегате, он через мгновение уже карабкался бы по выбленкам, чтобы посмотреть самому. Теперь как капитан крошечной «Кэтлин», но наделенный тем же правом приказывать жить или умирать, что и капитан большого трехпалубного корабля, он обречен всегда оставаться в гордом одиночестве — по крайней мере, думал он с сожалением, был бы обречен, если бы на борту не было Джанны, живо превратившей унылое путешествие в праздник.
Долговязый, рыжеволосый американец забирался по выбленкам так легко, словно его тащили невидимым фалом. Оседлав нижний рей, он сделал паузу, чтобы вытащить колена трубы, а затем навел ее в направлении, указанном впередсмотрящим.
Генри Саутвик, чье лицо херувима и волнистые седые волосы делали его похожим на добродушного пастора, готовился отпраздновать свое шестидесятилетие через несколько недель — он вспоминал об этом каждый раз, когда глядел на Рэймиджа. Хотя молодой капитан был почти (если убавить год-другой) в три раза моложе его и они служили вместе немногим более пяти недель, Саутвик чувствовал, что если война продлится достаточно долго и если Рэймидж переживет интриги врагов его отца и усилия французов и испанцев, каждый человек, которому доведется с ним плавать, будет с обожанием рассказывать о нем своим внукам, — и Саутвик признавал, что и сам не станет исключением. Молодые капитаны обычно раздражали его. Он служил под началом слишком многих юнцов, которым доверяли командование потому лишь, что у их отцов было достаточно денег и земель, чтобы обеспечить их кандидатам избрание в Парламент. Слишком часто, осуждая явную некомпетентность очередного щенка, вообразившего себя капитаном, он слышал в ответ: «Ну, его отец дает правительству несколько голосов». («Вот, значит, где питательная почва для протекционизма?» — задавался он горьким вопросом.) Так или иначе, ничего подобного нельзя было сказать о мистере Рэймидже, поскольку правительство пыталось расстрелять его отца, как бедного старого адмирала Бинга.
Саутвик видел, что Рэймидж снова моргает, словно смотрит на яркий свет, и протирает шрам над правой бровью. Узнав предупреждающий сигнал, Саутвик задался вопросом, что вызвало его, и, глянув на маркизу, увидел, что она также заметила знакомые признаки и смотрит на Рэймиджа с беспокойством и нежностью.
Хорошая подобралась пара, подумал он, и можно понять ее любовь (хотя он был уверен, что мистер Рэймидж все еще не осознает глубину ее чувства). Расчувствовавшись, штурман представил, что маркиза — его дочь, и попытался увидеть Рэймиджа ее глазами. Тело как у классических греческих статуй, которые он видел на Морее: широкие плечи и узкие бедра; поступь легкая и уверенная, придающая ему вид человека, родившегося, чтобы вести за собой, даже если он одет в отрепье. Но, насколько заметил Саутвик, в первую очередь привлекают внимание глаза: темно-карие, глубоко посаженные, спрятанные под густыми бровями (которые сходятся на переносице, когда он сердит или взволнован), — они могут смотреть столь же холодно и грозно, как дула двух пистолетов. И еще у него странное, суховатое чувство юмора, которое нравится матросам, хотя сам Саутвик порой догадывался, что ему опять натянули нос, лишь когда замечал крошечные морщинки в углах глаз капитана.
— На палубе! — закричал Джексон. — Это точно корпус.
— Можешь разобрать чьей постройки? — крикнул Саутвик, внезапно возвращенный в настоящее.
— Нет еще. Он наплаву, но болтается туда-сюда.
Саутвик знал наверняка, что это не остров, — нет тут никакой земли на много миль; но что лишенное мачт судно делает здесь? Внезапно он вспомнил вчерашний шквал. Сначала он принял его за очередную средиземноморскую осеннюю грозу, из тех, что случаются здесь не по одному раз в день. Но пока гроза надвигалась, мистер Рэймидж поднялся на палубу, заметил ее и сразу приказал ему убрать все паруса до единого; передавая приказ, Саутвик не сумел скрыть своего удивления и недоверия. Но мистер Рэймидж был прав: спустя три минуты после того, как последние завязки закрепили свернутые паруса, оставив судно дрейфовать по почти спокойному морю, необыкновенно плотная стена воздуха ударила «Кэтлин» и с одной только мачтой, реями и свернутыми парусами погнала ее с таким креном, что вода заливала орудийные и весельные порты, и пришлось поставить дополнительных людей к румпелю, чтобы держать голый корпус судна ровно.