Освещенные витрины остаются позади. Они выходят на бульвар. И все продолжают идти дальше. Торопливо, уверенно. Оба знают, что останавливаться нельзя.
Откуда-то доносятся звуки органа. Они нарастают с каждым шагом, как будто музыка спешит им навстречу.
Вот и портал старинной церкви. Двери в нее открыты. Они всегда открыты для туристов, для всех любителей искусства и истории. Из дверей льются на улицу звуки органа. То мощные, торжественные, то нежные. Музыка льется на улицу, под вековые деревья, приглашая прохожих зайти под церковные своды.
Рийна, сжав руку Рейна, тянет его на порог церкви, в сонм звуков.
— Ты чего? — удивляется Рейн, но следует за Рийной.
Звуки органа зовут Рийну к себе, ближе, ближе… Ей и в голову не приходит противиться им. Она просто изнывает от звуков музыки, влекущей ее обещанием забвения.
Возле ребристого каменного столба Рийна неожиданно замирает, как будто направлялась именно сюда.
В церкви пусто и сумрачно. Ни туристов, ни любопытных. Неужели органист — единственная живая душа в этом сводчатом зале? И это ему подвластно все — и звуки, и полумрак, эти своды и гулкое пространство? И они двое, только что переступившие порог?
Все окружающее, все заботы и бессмысленная суета теряются в полумраке огромной церкви. И полумрак этот — от самых каменных плит пола и до сводчатого потолка полон многоголосого гула органа.
Гул нарастает, подчиняя себе все кругом, все растворяя в себе, и тут же стихает, и только нежные переливы ласкают слух. И вновь нарастают звуки, радуясь, ликуя, торжествуя победу, празднуя всепрощение, и все отдается радости. Этим звукам, этим переливам тесно под сводами. Сейчас, сейчас рухнут стены, и крыша, подобно листку бумаги, подхваченному вихрем, взлетит ввысь. Эта радость, это ликование вот-вот разнесет стены, своды. Им же тесно здесь! И нет такого зала, который мог бы вместить их!
Прислонившись к столбу, Рийна отдается во власть звуков. Глаза ее прикрыты, она крепко-накрепко обхватила каменный столб, словно мощные волны музыки могут умчать ее с собой и бросить потом на эти каменные плиты.
Восторженное умиротворение придает лицу Рийны совершенно новое выражение, какую-то просветленность, ясность. Серые повседневные заботы, трагичность исчезли куда-то. В этой девушке сейчас живет одна лишь музыка, только то, что хотел сказать композитор.
И такая Рийна — для Рейна открытие.
Если б оказалась здесь случайно Рийнина бывшая учительница пения, она сейчас узнала бы в этой девушке солистку школьного ансамбля. Узнала бы в ней тихоню Рийну, которая всей душой переживала каждую песню и, растворяясь в каждой песне, несла ее слушателям. Да, она тотчас узнала бы эту худенькую девушку — математика и физика давались ей с трудом, но музыка была ее стихией. Припомнила бы учительница и то, что Рийне пришлось бросить школу и поступить на работу. Отец Рийны громогласно убеждал директора школы в том, что ему нужна не ученая белоручка, а хозяйка, которая и сготовит, и постирает, и сама заработает себе на пропитание.
Высокое сводчатое помещение полно звуков — поражающих своей мощью и удивительно нежных, ласкающих слух. Не только Рийна, но и Рейн оказывается в их власти. Он забывает о Рийне, о новой, незнакомой Рийне, он дает увлечь себя и мятежному протесту, и сменившей его тихой мольбе, и отчаянию, и робкой надежде. Его покоряют чувства, заключенные в музыке.
Рейн и Рийна как бы слились воедино, ведь они чувствуют одно и то же. Будничное, приземленное куда-то отступило, исчезло. Им открылся новый мир — мир светлых и сильных переживаний. Они вошли в него, и он укрыл их от всего дурного. Этот мир возник в них самих, он оградит их от плохого и злого.
Музыка кончается. И наступает тишина. Добрая чистая тишина. Тишина словно звенит под высокими сводами, беззвучно звенит в них самих. И они вслушиваются в это безмолвие с тем же трепетом, с каким только что внимали потоку звуков.
Рейн, словно очнувшись, оборачивается к Рийне. Она поднимает глаза. В них вопрос: ты чувствовал то же, что и я?
Они выходят на улицу, под раскидистые вековые липы. Идут, не выбирая дороги, неспешно, от одного дерева к другому.
И вдруг, словно все ее заботы и печали ушли вместе с музыкой, словно она вновь обрела себя, Рийна спокойно и просто говорит:
— Спать хочется…
— Так пошли домой, — соглашается Рейн.
— Нет! — Рийна передергивает плечами. На ней только блузка и юбка. Но, может быть, дрожь пробирает ее не от холода.
— Нет, сегодня я не пойду туда, они опять пьют.