Вдруг он почувствовал, как по телу Ньевес пробежала тревожная дрожь. Она включила свет, вцепилась в его плечи и со страхом взглянула на него.
— А ты его не…
Оп успокоил ее двумя словами, прежде чем снова поцеловать, прежде чем овладеть ею, испить, словно сок винограда, в этом винном запахе.
— Он сбежал.
Ньевес едва успела погасить свет.
Так началась ночь, которую он запомнит навсегда. Потом будут другие ночи, но не такие, как эта. Возможно, иные из них он будет вспоминать чаще. Но едва лишь в его памяти вспыхнет воспоминание об этой ночи, оно своим пламенем затмит огни свеч, светильников, фонарей, ламп. Будут увлечения, жена, дети, будничная жизнь, старость, смерть. Но то, что было в ту ночь, останется его тайной до самой могилы; эту дивную, неведомую для других вечную жемчужину похоронят вместе с пим. Ведь они любили не на лоту, как воробей хватает крохи, не опуская крыльев и едва касаясь земли; не так, как любят супруги, чьи чувства дряхлеют день ото дня вместе с телом; это был не мираж, не обман, не обязанность. Это было откровение. Все случилось сразу: утраченная невинность еще трепетала в нем, словно пойманная бабочка; собственная сила пугала его, и горько было осознать, что даже самый сладкий плод оставляет оскомину и привкус земли. Но эту, последнюю истину мы обнаруживаем лишь после множества истин, открывающихся одна за другой.
Позже, уже наверху, утолив жажду, они испивали любовь по глотку, смакуя, делали все новые и новые открытия, расцвечивали игрой всех оттенков эту великую радость, это пламя… Они обменивались пленительными признаниями, как понравились друг другу, как желали друг друга, как страдали… Их руки неторопливо, но все еще жадно ласкали каждую частичку любимого тела; их мозг строил несбыточные, хрупкие, как карточный домик, мечты, разрушенные жестокой правдой. Скрипнула дверь, и они услышали, как в спальню вошла старуха, даже увидели при свете желтой луны эту одержимую. Она приближалась к ним, точно привидение, в белой ночной рубахе, вытянув вперед руки. Вместе с пей в комнату ворвался ледяной холод, сковавший их тела. Ньевес спокойно отодвинула Белобрысого к стене, а сама осталась лежать с краю.
— Что случилось? — крикнула она старухе, когда та подошла ближе.
— Не знаю, не знаю… — произнес старческий голос с невыразимой тоской, а затем с тревогой и упреком: — Ох, матерь божья! Почему ты не укрыта! Тебе не стыдно?
— Да ведь я одна, сеньора!
— Все равно, все равно… порядочная женщина…
— Я не порядочная! — прокричала Ньевес, и ее голос зазвенел, точно воинственный сигнал горниста. — Вы это отлично знаете. Сами же подали ему совет!
— Не говори так! Вдруг кто-нибудь услышит!
— Кто может нас услышать?
Старуха глубоко вздохнула и замолчала. Громадное белое пятно повисло в воздухе, словно обезглавленное привидение. Паршивая ведьма заставила Федерико жениться на его Ньевес, запугала ее — промелькнуло в голове Белобрысого, и он крепко обнял лежавшую рядом с ним женщину, а та с наслаждением прильнула к нему.
— Ты заперла дверь внизу, Ньевес?
— Конечно.
— Откуда-то дует…
Старуха снова помолчала, а любовники еще крепче прижались друг к другу.
— Уж не собираетесь ли вы здесь спать стоя? — насмешливо крикнула Ньевес.
— Нет, нет… сама не знаю, что со мной творится этой ночью.
«Весь дом всколыхнулся, — в упоении подумал Белобрысый. — Даже ведьма почувствовала это после стольких лет неподвижности. Вся земля, весь Ангикс. Даже река, даже сплавщики, даже Паула пробудилась на миг и, приоткрыв глаза, заворочалась, понимая, что что-то случилось этой огненной ночью». Ньевес нашла этому объяснение.
— Это весна, сеньора, весна… — прокричала она.
— Я не чувствую ее, не чувствую… Ну, ну, укройся, дочка…
Костлявые, скрюченные пальцы опустились, нащупывая одеяло… Белобрысый, совсем осмелев, и не подумал убрать руку, которой обнимал Ньевес за талию. Цепкие пальцы старухи схватили одеяло, скользнули по его руке и, ничего не ощутив, укрыли Ньевес по самые плечи.
— Жарко ведь… — возразила женщина. — Разве вам не жарко?
— У меня кости старые… и кровь не та…
— Зато у меня молодые! И кровь у меня горячая. Я вся горю, бабушка!
Старуха насторожилась и с явной подозрительностью спросила:
— Почему ты называешь меня бабушкой?
— Потому что вы ею будете!
— Ты что-нибудь чувствуешь?
— Пока нет, но мы сделаем вас бабушкой! Весна!
Старуха печально покачала головой.
— Надо, чтобы Федерико завтра же успокоил этот твой жар…