Внезапно повеяло холодом. Должно быть, он довольно долго простоял у дверного окошка. Солнце уже клонилось к закату. Вдали виднелась река, устланная, словно паркетом, стволами, и Люди, идущие из Уэртаэрнандо. Вероятно, это возвращались Горбун и Паула. Шеннон заметил, что Паула свернула к часовне, а Горбун пошел вниз, к лагерю, вслед за Каналехасом. Шеннон подождал ее.
Несколько часов назад Паула и Горбун пришли в Уэртаэрнандо. Поглазеть на них выходили из домов женщины в черных платках.
Два паренька и девочка, смуглые, тощие, проводили их до самой площади. Там Горбун привязал Каналехаса к железным прутьям окошка и вместе с Паулой вошел в деревенскую лавку.
Ребятишки остановились возле осла и с серьезным видом принялись его разглядывать.
— Цыгане, — высказал предположение старший, почесывая голову.
— Циркачи, — возразил ему другой.
Девочка что-то обдумывала. Затем, вытащив палец из носа, решительно заявила:
— Воры.
— Молчи, дура, — сказал ей младший, — женщин-во-ров не бывает.
— А вот и бывает, — не уступала ему девочка. — Мамка говорила, что твоя мать — воровка.
Мальчишка толкнул ее, и девочка, не удержавшись на ногах, плюхнулась на землю. Однако по-прежнему стояла на своем:
— Все равно воры.
— Они не горцы, — заметил старший. — Цыгане.
— Циркачи, — не сдавался младший.
Дети замолчали. Наконец старшему пришла в голову счастливая мысль.
— Сейчас узнаем.
Они приблизились к ослу, и старший легонько ударил его по передним ногам палкой, которую держал в руке.
— Если встанет на задние ноги, — сказал он, — значит, циркачи…
— Не встает, — произнес младший.
— Это воры, — повторила девочка.
— Поднимайся, поднимайся… — приказывал старший ослу. — Поднимайся, проклятущий!
Каналехас, уставший с дороги, недовольно встрепенулся и взбрыкнул. Ребятишки отскочили подальше с радостными криками. Младший паренек и девочка принялись искать, чем бы ударить осла. Дразнить Каналехаса было куда занятнее, чем гадать, кому он принадлежит. Сидевший на другой стороне площади старик блаженно улыбался.
Горбун услышал из лавки веселые ребячьи голоса и крик разъяренного животного.
— Ах вы, молокососы паршивые! — закричал он. — Сейчас я вам задам!
Лавка помещалась в тесной комнатушке с небольшим прилавком. В углу, рядом с пустыми мешками, метлами и вьючным седлом, стояли весы. С потолка вместе с лампочкой и липучками для мух свисали пакеты со свечами, треска, связка серпов. Возле прилавка стоял бидон масла с жирным насосом. Ящики с выбитым дном служили полками, на которых лежали мыло, табак, альпаргаты, скобяные товары, бечева, порошки от зубной боли, всякого рода продукты и табачные изделия. На самом верху выстроились бутылки со слабительным и жавелем. При тусклом свете, сочившемся сквозь окошко, казалось, что все засижено мухами, покрыто пылью, убого и мертво, словно умерло еще до того, как стало кому-то служить. На прилавке, обитом цинком, было сделано углубление, по которому монеты попадали прямо в ящик, и его не приходилось открывать. Чаши весов не были уравновешены. Паула почувствовала, что задыхается.
Но задыхалась она не от того, чем крестьяне работали, питались и опьяняли себя. Не от этих жалких товаров, а потому, что лавочник не сводил с нее глаз. Пожалуй, лет ему было не больше, чем Дамасо или Негру, но выглядел он намного старше. Он был плешив и казался таким же несвежим, мертвенным, как и все в его лавке. Только глазки его глядели чересчур назойливо.
Он завернул пакет и положил его рядом с другими, уже готовыми. Как непохожи были его руки на руки сплавщиков! Тоже с грязными ногтями, но дряблые, словно белесые жабы. Паула отвела взгляд.
— Больше ничего не надо? — спросил он.
— Нет.