Дойдя до дома, они прошли через сени и снова очутились в том же саду, где недавно закусывали сплавщики.
— Сейчас я угощу вас белым вином, которое мне подарили, — приветливо произнес священник.
Американец улыбнулся:
— Боюсь, что от него ничего не осталось. Мы все выпили утром.
— Ах да, — засмеялся священник.
— Не беспокойтесь, мне ничего не надо.
В дверях показалась старуха.
— Дон Анхель?.. Ах… добрый вечер, сеньор. Что-нибудь нужно?
— Почему бы вам не поужинать у меня? Правда, скромно, зато…
— А мне много и не надо. Я бы с удовольствием…
— У меня есть овощи и немного картофеля, — предложила старуха. — И еще оливки, яйца и кусок трески… Я соберу ему поесть… Жаль, что не поспела гвоздика, а то бы я приготовила салат!
— Гвоздика?
Священник рассмеялся.
— Она имеет в виду помидоры. Дело в том, что этот огородик я называю садом. И мы с Эухенией помидоры зовем гвоздикой, капусту — розами и так далее… Ступай, Эухения, неси все, что есть, да взгляни, не найдется ли у нас немного вина.
Женщина ушла. Американец внимательно посмотрел на священника.
— Вы ничего не ели с утра и теперь не ужинаете.
— Я всегда пощусь в такие дни, как сегодня. Не люблю говорить об этом, но вам признаюсь.
Американец предложил священнику табак, и тот принялся прочищать свой мундштук.
— Вот видите, — сказал он. — Не могу себе в этом отказать. А я-то полагал, что кое на что способен.
— Я тоже не могу удержаться от желания поговорить с вами, — в свою очередь признался Американец. — Почти год мне не с кем ни поговорить, ни послушать кого-то… Вы это поймете. Иногда у меня такое чувство, будто я задыхаюсь. Наверное, именно потому я ждал вас и теперь остаюсь ужинать.
— Мы все нуждаемся в этом, сын мой. Да, все. Общение людей друг с другом — великое счастье.
— Об этом вы говорили сегодня в своей проповеди, об одиночестве человека. Скажите, если не секрет, почему вы заменили одну проповедь другой?
Священник, задумавшись на миг, произнес:
— Потому что прихожане ждали от меня именно ту, вторую.
— Кто? Мне, например, нужна была первая…
— Мне тоже, — признался священник. — Но она не нужна была остальным. И, думаю, вашим людям тоже.
Американец вспомнил всхлипывания Четырехпалого, слезы, выступившие на глазах у Балагура, и вынужден был согласиться со священником. Разве что Шеннон составлял исключение, но он — совсем другое дело.
— Почему людям приходится во всем потакать? Не лучше ли их чем-то поразить, подтолкнуть к чему-то? Разве не вы должны вдохнуть в них жизнь, пробудить от спячки, от косности?
— Вы так полагаете?
Американец задумался. И действительно, последнее время он не раз приходил к прямо противоположным выводам.
— Прежде всего, — продолжал дон Анхель, — к чему их подталкивать? Слишком уж мало дел, которые того заслуживают. Вот и выходит, что их надо не столько поражать, сколько побуждать к тому, к чему они сами бессознательно стремятся. Откровенно говоря, у меня было такое искушение. Возможно, оттого, — тихо проговорил он, — что Пришли вы со своими людьми. Но господь бог наставил меня на путь истинный и повелел мне делать то, что надлежало делать. Все что угодно, только не смущать людей. Обряд не терпит никаких новшеств, ибо тогда он не выполнит своего главного назначения: помочь человеку рассеять сомнения, обрести мир душевный.
Страшный вопль потряс окрестности. Казалось, селение разом сошло с ума.
— Сжигают Иуду, — объяснил священник. И рассказал Американцу о существующем в селе обычае вздергивать на виселицу, установленную на площади, чучело апостола-предателя, а потом сжигать его на большом костре.
— Совсем как в Америке, — произнес Американец.
Меж тем Эухения поставила перед гостем маленький столик, покрытый белой салфеткой. Принесла тарелку с маслинами, луковицей, мелко нарезанной треской и придвинула поближе к нему масло и уксус, чтобы он мог приправить еду по своему вкусу. Рядом она поставила еще одну тарелку с тремя большими только что зажаренными картофелинами и щепоткой соли. И, наконец, подала румяную краюху хлеба и не очень полную флягу вина.
— Вот еще головка чеснока, — сказала она, прежде чем уйти, — может, вам захочется покрошить в салат.
Все вокруг уже сливалось в сгущавшихся сумерках. Крики то удалялись, то приближались, петляя по улочкам, по которым волочили соломенное чучело предателя. Дневной свет почти совсем померк, и грядки в саду стали едва различимы. Американец принялся за еду.
— Здесь слишком много для одного, — сказал он.