— Ну теперь, цыган, ты меня не возьмешь… А ну, прыгай в воду!
— А ну, прыгай! — звонко повторил Амир и снова замахнулся кувалдой.
— Прыгай! — крикнула Дарига и вскинула ружье, целясь в косматую голову.
Тот, корчась от боли, сипло прохрипел:
— Вы мне руку раздробили, я и так плавать не могу. Куда прыгай? Это же Дарья. Ссадите на берег…
Заходило солнце. Река спокойно разливалась во всю ширь своего низовья. Посреди реки стоял остров, покрытый густой тугайской растительностью. К берегу прижались плоты, и над ними, как игрушки на невидимых нитях, висели чайки.
Каик под парусом скользил прямо туда, где качались иа волнах расхлябанные бревна плотов.
Пожилой табунщик грустно смотрел на детей. К седлу был приторочен костыль: одной ноги у табунщика не было. Он был в гимнастерке с потертыми планками, а на голове солдатская шапка.
— Я нашел вашего дедушку на этом острове, — проговорил табунщик. — Он лежал без сознания… Когда ему стало лучше, дедушка пошел искать вас, но он был совсем слабый… Вчера я отвез его в больницу, на рудник. Оттуда завтра пойдет за вами катер. Так что вы ждите… А я поеду в аул за милиционером и привезу вам еще хлеба.
Мальчики покосились на маленький кусок лепешки, который бережно держал Амир.
— Вы ешьте. Я привезу еще, — сказал табунщик. — Ешьте.
Мальчики мужественно отвернулись от хлеба и посмотрели на лошадей. Их на острове было мало. Десять кобыл, один жеребец и три худых стригунка, чем-то неуловимо напоминающих мальчиков.
— Мы тогда поплывем, — робко заговорил Мухтар. — А то темнеет, — вежливо пояснил он.
— Там девочка одна, — добавил Амир и махнул рукой на каик.
Табунщик кивнул головой.
Мальчики обошли, как поганое место, сидящего на земле связанного бородача и пошли в сторону каика, на мачте которого уже горел фонарь.
Конопатый заспешил за ребятами, но табунщик остановил его:
— Постой, ты пойдешь со мной…
Табунщик тронул коня и, не глядя на бородача, поехал вброд по протоке. Бородач тревожно заерзал на месте и крикнул:
— Эй, меня тут волки сожрут… Эй, слышишь?!
— Падаль волки не жрут, только шакалы, — отозвался табунщик и, обернувшись к конопатому, сказал: — Ладно, оставайся с ним.
— Зачем он мне? — обиженно промычал конопатый.
— Охраняй! — строго сказал табунщик.
Волоча за собой каик с плотами, буксирный катер причалил к берегу. Сразу же за пристанью виднелся рудник, к нему вела узкоколейка, а чуть в стороне стояли дома рабочего поселка, утопающего в зелени фруктового сада.
Около каика собрались рабочие, в большинстве женщины. Амир и Мухтар удивленно разглядывали, как, бережно ссыпая в кулечки, люди фасовали соль.
Под восторженный гомон детишек несколько щуплых мужиков выгружали сома-людоеда.
К полудню, разобрав плоты, женщины-рабочие загрузили лес в маленькие вагонетки, велели мальчикам сесть на паровоз, и поезд тронулся в сторону рудников…
На бампере паровоза был укреплен транспарант: «Смертью для черных фашистских свиней лейся горячий дарьинский свинец!»
В больничном саду, где огоньками желтели скороспелые яблоки, робко чокали соловьи.
Дорожкой сада, тяжело переваливаясь на костылях, шел в сопровождении ребят табунщик.
Мальчики с пыльно-серыми лицами улыбались, сверкали зубами и глазами. Девочка весело рассказывала:
— Амир совсем аульной работы не понимает. Я ему говорю: «Иди, лошадь напои!» А он спрашивает: «А она не лягается?».
Амир изумленно посмотрел на Даригу.
Девочка звонко засмеялась.
— Хорошо, — сказал табунщик и, посмотрев на дверь больницы, проговорил: — Вы останетесь здесь, а я пойду узнаю… разрешит ли врач пройти к дедушке.
— Сапар-ата, этот сад посадил дедушка, — сказала Дарига. — Можно мы яблок ему нарвем?
— Они еще зеленые, — сказал табунщик.
— Ничего, — хором отозвались ребята и побежали к деревьям.
…Стихли соловьи в саду. Дарига, как обезьянка, быстро перелезала с ветки на ветку, а за пей так же быстро лез Амир. Па самой макушке дерева, усыпанной яблоками-скороспелками, Амир догнал Даригу.
Она стояла на самой высокой ветке яблони, и тоненькая ее фигурка легко качалась вместе с яблоневой ветвью. Ощущая, как новое, пугающее чувство охватывает его, Амир опустил глаза и увидел, что на жемчужной россыпи росистой травы притаились их большие тени, как тени взрослых людей. Где-то рядом, в притихшем саду, снова раздалось робкое чоканье соловья…
Из белого домика больницы вышел табунщик и, понуро ссутулившись, грузно повис на костылях. Дети выжидательно смотрели на табунщика. Тот молчал и большими прыгающими пальцами теребил тесемку, развязывая кисет.