— Нет, — честно признался Лесков. — Знаю, что возмутительный недостаток, а путей к ликвидации его не вижу. Именно поэтому я и явился к вам.
— Ну, а мы, товарищ Лесков, хорошо знаем. И знали, пожалуй, еще в те времена, когда вы под столом играли. С вашим примером совсем просто: заготовь запасы старой продукции недели на две и перестраивайся на новую модель. А в масштабе всей промышленности это сложнее, но тоже осуществимо. В нашей плановой экономике заводы работают не на склад, не на случайного покупателя, как у капиталистов, а на соседние предприятия, на хорошо известного потребителя: продукция еще не произведена, а она уже живет, уже входит в план других предприятий. Именно этим объясняется трудность перестройки, она вызывает нарушение согласованной работы многих производств. Но если каждый завод создаст у себя запасы продукции, то работа его станет более гибкой. Выведите треть продукции в резерв, омертвите ее на складах, и сложность перестройки сразу уменьшится. Вы получите требуемую вами оперативность, но ценою окостенения трети народного богатства. Разрешите вас спросить: заплатите вы эту цену?
И снова Лесков растерялся, как и в споре с Пустыхиным. В нем бушевали эмоции, а его били логикой. И сейчас было ему еще труднее, чем с Пустыхиным. Против чего сидел пожилой человек, с седоватой головой, умными, строгими глазами. Этот человек высказывал, в сущности, элементарные экономические истины, то самое, что Лесков со скукой зазубривал на лекциях. Но в его изложении все эти скучные истины вдруг становились захватывающе живыми — он не по книжке читал, он говорил о себе, о своей деятельности. И уже не школьная наука, а сама жизнь вставала против Лескова, разносила в прах его скороспелые суждения.
А Сергей Николаевич продолжал напластывать аргумент на аргумент. Когда-нибудь мы станем настолько богатыми, что позволим себе эту роскошь — вывести в резерв солидную толику народного достояния, уложить это богатство в складах. Но до этого еще далеко, пока нужно строить и строить, рваться вперед. А рваться вперед мы умеем! Еще не было в мире подобного стремительного роста. И разве немыслимый раньше темп подъема советской индустрии не вошел в число величайших достижений всего мирового развития? Разве он не открывает новую эру в развитии мировой техники? Эта стремительность взлета, эта неслыханная прежде эффективность использования каждого грамма продукции сама является чудом организации, величайшим достоинством советской плановой экономики. И те мелкие недостатки, против которых восстает Лесков, представляют собою, в сущности, лишь обратную сторону величайших достоинств. Да и недостатки ли это? Он повторяет: это свойства, это органические особенности. Вы говорите: неповоротливость, инерция? Он приведет еще другой пример. Крестьянскую телегу, громыхающую на ухабах, легко обратить в любую сторону: инерция ее мала, она поворотлива. Но попробуйте резко повернуть летящий по бетонному шоссе автомобиль — вас вышвырнет из машины, ее разнесет в осколки. Попробуйте на полном ходу сразу затормозить курьерский поезд — досок в вагонах не соберете, шишек на лбу не сосчитаете. Тут действует инерция большой массы и скорости, неповоротливость стремительного движения. Но ведь никто не назовет эти свойства больших масс и больших скоростей их недостатками, не правда ли?
Сергей Николаевич говорил еще долго, и с каждым его словом Лескову становилось все труднее возражать. Он с болью чувствовал свою неподготовленность к подобному спору. У него не хватало кругозора, не хватало знаний, опыта, не хватало просто ума. Да, верно, он замечал до сих пор частности, не понимая их связи со всем целым. Эта связь существовала, умные люди ее открыли. И ради огромных достоинств целого эти умные люди мирились с отдельными, не так уж существенными недостатками. Да, конечно, хорошо иметь одни достоинства, одни преимущества, без недочетов. Но совершенства нет, это мечта. Он мог бы прикидывать, как Агафья Тихоновна: «Вот бы к фигуре Балтазара Балтазаровича, да дородность Яичницы, да нос Подколесина!» Толку от таких бредней не получится… А теперь ему возвращаться ни с чем, тянуть мелкий пустыхинский обоз, отказаться — и навсегда — от своих наполеоновских планов немедленной перестройки промышленности.
Сергей Николаевич наблюдал за Лесковым. Баскаев угадывал его разочарование, стыд за неудачу. Да тяжело этому молодому, увлекающемуся человеку. Ему, Баскаеву, тоже нелегко. Ему всегда приходилось нелегко. Нелегко было в молодые годы — когда буквально голыми руками, старыми, варварскими методами создавали современные высококультурные предприятия. Нелегко было в зрелую пору: он стоял выше, на него взваливали ответственность за все, приходилось думать за других, вмешиваться в мелочи. И особенно нелегко теперь: выросли новые люди, они забывают, как трудно все создавалось, придираются к мелким промахам, лезут с непродуманными улучшениями, вот вроде этого Лескова. А из парня выйдет толк, вон как низко он опустил голову — страдает человек за свое дело.
И Сергей Николаевич сказал:
— Не хочется возвращаться, а?..
— Не хочется, — признался Лесков, краснея оттого, что его мысли так легко угаданы.
Сергей Николаевич предложил:
— А вы не возвращайтесь, товарищ Лесков.
— Как так не возвращаться? — удивился Лесков. — Что же я буду делать?
— Дело найдется. Смотрю я на вас — и вижу: не по своей линии пошли. Какой вы проектировщик? Вы натура боевая, а не академическая, вам не в кабинете сидеть, а с людьми работать, драться с людьми — вот ваша сфера. Идите на завод, там ваше настоящее место. Вы говорили о государственном подходе — правильные слова, каждую мелочь надо рассматривать с общей, то есть с государственной, точки зрения. Так вот с этой общей точки зрения главное у нас сегодня — это не проектирование новых автоматизированных заводов, а перевод старых действующих заводов на автоматику. Дело не только в экономической выгоде, — нужно весь наш рабочий класс, всю нашу техническую интеллигенцию перестраивать, заставлять мыслить по-новому — категориями автоматических процессов, протекающих без участия ручного труда. Это подлинная техническая революция, и для проведения ее требуются профессиональные технические революционеры, люди вроде вас, специалисты-автоматчики, смелые натуры. Завод я вам подберу по масштабу: одно из крупнейших предприятий страны, комбинат в Черном Бору. Народу там бездна, производственных ценностей — на восемь миллиардов. Человеку вашего толка есть где развернуться. Ну, как, по рукам?
Лесков не умел быстро переваривать новости. Ему в институте товарищи часто говорили: «Твое мозговое реле, Саня, срабатывает с большим опозданием: анекдот рассказывают сегодня, а смеешься ты завтра». Но предложение Сергея Николаевича ему понравилось. Он понимал, что в этом кабинете долго взвешивать все «за» и «против» не годится. Он ринулся в решение, как в воду, — вниз головой.
— По рукам, — сказал он.
Баскаев встал и протянул Лескову руку.
— Желаю успехов на новом месте работы, товарищ Лесков! Завтра возьмете направление в кадрах. Буду следить за пашей деятельностью. — И, глядя на растерянное лицо Лескова, он добавил шутливо: — Немного не то получилось, за чем вы ехали. Голова не кружится от неожиданного конца?
— Немного кружится, — сознался Лесков.
8
По дороге домой Лесков думал о том, что пришлось услышать от Баскаева. Он с новой остротой ощущал силу аргументов, которыми его разбили в споре. Нет, этот человек не Пустыхин. Как замечательно он сказал о директивах! Формула та же, а содержание год от году меняется. Вот он, ответ им обоим: Лескову, требовавшему немедленно полного осуществления комплексной автоматизации, и Пустыхину, вообще отвергавшему ее по той причине, что она сегодня неосуществима. И он, Лесков, и Пустыхин путаются в мелочах, а Баскаев мыслит широко, только так и нужно мыслить.