— Покажите ногу. Снимите сапог.
Тогда он, кряхтя, стиснув зубы, начал с ее помощью снимать сапог и, оголив ногу, отдуваясь, с напряжением держал ее на весу двумя руками, щеки его налились краснотой.
Она стала на колени около него, осмотрела, ощупала ногу и легким движением дернула ее, проговорила как можно спокойнее:
— Ничего страшного. Потерпите.
— Да вы что? — Свиридов сдавленно вскрикнул, выкатил белки, вырываясь. — Кедрина в могилу загоняете, а меня — в инвалиды, что ли? Что вы меня успокаиваете? Какой вы врач? Смешно это!..
Аня медленно выпрямилась, и вдруг Свиридов показался ей таким незнакомым, чужим, стало невыносимо смотреть на его неприятно-злое, изменившееся лицо, на его ямочку на полном подбородке, на его измазанные грязью руки, гладящие ногу.
— Знаете что, — сказала она негромко, — вы правы. Ложитесь и успокойтесь. Я только об этом вас прошу.
Он повалился на ветви, скосясь в сторону Кедрина, всхлипывающего в бреду, и опять сел, словно толкнуло его, остановил моргающие глаза на желтом огне «летучей мыши» и засмеялся непонятным насильственным смехом.
— Простите меня, Анечка, — нашло на меня, сам не знаю… — заговорил он с придыханием, оборвав смех, — нам что-то делать надо, что-то делать, доктор! Утром погрузиться бы на плот, до партии добраться, а там Кедрина в больницу, на катере или вертолете. Понимаете? Или еще нет? К людям надо!..
— Нет, с ним я никуда не поеду, — ответила Аня, сидя у изголовья Кедрина, и отрицательно покачала головой.
— Вы с ума сходите, доктор! — обрывисто проговорил Свиридов. — Вы небось об энцефалите и слыхом не слыхивали!
Она молчала.
Свиридов, сопя, перхая, лег на ветви и заворочался, зашуршал плащом, через ноздри шумно втягивая в себя воздух:
— Боже мой, боже мой, кому же это нужно?..
5
На рассвете она проснулась от холода, от какого-то смутного движения в палатке и неспокойно вскинулась с первой мыслью, что поднятый видениями бреда Кедрин, вскочив, пытался выйти, отдернуть полог, но тотчас услышала его частое, свистящее дыхание, увидела освещенное серым сумраком из оконца темное, обросшее щетинкой лицо, опаленное жаром, его мечущееся на топчане большое, будто раздавленное тело — и это мгновенно стряхнуло с нее остатки сна.
Свет «летучей мыши» за закопченным стеклом сиротливо слабел, тускло мерк в водянистом воздухе раннего утра, проникающего сквозь оконце, печка угасала; все не переставая, плескал, лопотал дождь по брезенту, и от стен палатки дуло сырым холодом.
— Слышали? Всю ночь бредит он, — прошелестел сдавленный шепот за спиной, и тут, оглянувшись, она неясно различила в полутьме Свиридова.
Он сидел на ветвях неподвижно, сутуло и, продрогший, невыспавшийся, укутанный в плащ, похож был на большую нахохленную птицу, странно светились его белки, и ей со страхом показалось, что он сидел так всю ночь, ждал чего-то.
— Вы что-то хотите мне сказать? — спросила Аня намеренно холодно и спокойно.
Он качнулся вперед, словно толчком разбудили его, белки его лихорадочно скользнули по Кедрину, по лицу Ани, и он, хрустнув пальцами, заговорил сиплым прыгающим голосом:
— Я больше вас видел, пережил, я в отцы вам гожусь, у меня тоже дочь. Зиночка, десять лет, и я с точки зрения психологии и вашей неопытности понимаю вас: молодость и самолюбие…
Слегка покачиваясь, он говорил так, точно обвинял в чем-то Аню, точно она была виновата в своей молодости, и горячее шумное сопение его было беспокойным, раздражающим ее.
— Вы отказываетесь… — заговорил он опять, — отказываетесь плыть и не отдаете себе отчет, чем все кончится. Сидеть ждать? Не-ет, Анечка! Мы оба рискуем, очень рискуем, вы даже не знаете как! Его в больницу немедленно надо, жутко подумать: сутки без сознания! И мы тут… — Он сглотнул, повел бровями на Кедрина, договорил со страстной убедительностью: — Аня, вы молодой врач, неопытный… а это страшная болезнь мозга, с таежным энцефалитом немедленно изолируют! Вы, может, не в курсе, а я знаю, знаю!
Она смотрела на него с пристальным удивлением.
— Вот что, Свиридов, — через силу равнодушно сказала Аня, поняв все. — Замолчите, я вас прошу. Езжайте, ради бога, я теперь справлюсь и без вас.
Он с плохо скрываемым облегчением качнулся взад и вперед, комкая лицо какой-то подобострастной улыбкой, заговорил быстро:
— Анечка, это единственное разумное решение, через три дня я буду в партии и нажму на все педали! Только, умоляю вас, милая, поймите же правильно. Я немедленно пришлю катер, но не думайте, не думайте, Анечка, что одному на плоту мне будет так уж легко! Это было бы заблуждением!..