- Ульянов, вы готовы к ответу?
- Да, готов...
Они хотели бы увидеть его растерянным и беспомощным, подавленным горем. Выслуживаясь друг перед другом, а главным образом перед начальством, они хотели бы, наверное, поставить на место младшего брата государственного преступника Ульянова, выставить ему низкую отметку, лишить медали, преградить дорогу в университет.
Нет, он не доставит им этого удовольствия. Он ответит и на этом экзамене лучше всех, как мог бы ответить Саша. Он будет бить их этими синусами и косинусами, этими прилежащими и противолежащими углами. Он добьется пятерки, и никакими переглядываниями и шепотками никто не собьет его, не заставит быть таким, каким он сам быть не хочет.
После ответа, узнав, что комиссия большинством голосов поставила ему пять, Володя быстро вышел из актового зала, спустился по лестнице и выбежал из здания гимназии. На Волгу, скорее на Волгу, подальше от всех этих вздохов, ахов и соболезнований.
Завтра, тринадцатого мая, последний письменный экзамен, греческий язык, нужно было бы еще раз перелистать грамматику, но он сделает это потом, ночью, когда в доме все лягут, а сейчас - на Волгу, бегом на Волгу, как любил это всегда делать после экзаменов Саша. Только там, на безлюдных склонах крутого волжского берега, когда тебя никто не видит и не слышит, можно наконец сбросить с души и сердца эту оцепенелую маску собранности и непроницаемости и целиком отдаться тому слепому и безысходному отчаянию, которое охватило его утром десятого мая, когда почтальон принес на Московскую улицу экстренный выпуск «Симбирских губернских ведомостей» с правительственным сообщением о приведении в исполнение приговора над осужденными по делу 1 марта 1887 года к смертной казни через повешение Генераловым, Андреюшкиным, Осипановым, Шевыревым и Ульяновым.
Деревянные тротуары прогибались под его быстрыми шагами, пугливо оглядывались вслед ему прохожие, которые почти все знали его (городок-то был маленький, все высшие чиновники с чадами и домочадцами у обывателей на виду), а он шел стремительно и твердо, не оборачиваясь, прямо и гордо, подняв голову, мимо заборов и афишных столбов, на которых висели правительственные сообщения о казни его брата.
И только когда упали перед ним вниз с косогора к речному берегу густые зеленые сады, когда открылась в обе стороны вправо и влево широкая панорама Волги и Заволжья, он остановился и, обессиленно опустившись на первый попавшийся камень, разом и до конца отпустил все рычаги и пружины, сдерживавшие его действительное внутреннее состояние.
И уже чувствовал он, семнадцатилетний юноша Володя Ульянов - первый ученик, умница, золотая голова, человек с твердым и настойчивым характером, но все-таки, несмотря на все это, все еще юноша, мальчик, на полудетские плечи которого легли одно за другим и смерть отца, и казнь старшего брата, - уже чувствовал Володя Ульянов приближение облегчающих душу слез и готов был пролить эти слабые и горькие слезы, как вдруг неожиданно и внезапно, словно эхо лопнувшей вдалеке струны, родился у него за спиной и стал приближаться, шириться отчетливый и раскатистый металлический звук, превращаясь постепенно в густой и протяжный перезвон колоколов.
Был обычный час службы, звонили почти все симбирские монастыри и церквушки, выделялись басовитые голоса соборов, созывавшие прихожан под спасительные слова духовных пастырей, - все было знакомо, привычно, обыденно, но для Володи этот незримо подкравшийся и траурно ударивший над головой перезвон вдруг с неожиданной яркостью соединился с его обостренно подавленным настроением, с его отчаянием, с пронзительной близостью неудержимых и горьких слез, и все это вместе, образовав одно нестерпимо пронзительное целое, вдруг поразило его в неизмеримые сердечные и душевные глубины, запечатлелось в чувственном напряжении сознания отчетливо и невытравимо.
Словно подброшенный неведомой силой, он рывком поднялся с места.
Слезы погасли в нем.
Схлынуло отчаяние.
Стальная пружина непримиримости беспощадно распрямилась в груди.
Он ощущал ее властный и зовущий холод.
Он видел перед собой Волгу, изогнутую, как кривой разбойничий нож.
Река играла свинцовыми отблесками волн, и в руки просилось оружие, кинжал, меч, и хотелось броситься туда, в Петербург, и в неуемной мальчишеской ярости, догнав тех, кто повесил брата, бить их, бить, бить, бить руками, колоть мёчом, кинжалом за мучительно задохнувшегося в царской петле Сашу...
И теперь уже не слезы, а ненависть застилала глаза стоявшему на берегу Волги семнадцатилетнему симбирскому гимназисту Володе Ульянову.
Ненависть к этим сверкающим на солнце церковным куполам, к этому чинному и невозмутимому малиновому благовесту, к этому подлому укладу жизни.
...Вдруг снова что-то произошло вокруг него. Незримо сдвинулась даль. Сместилась уходящая к горизонту перспектива реки. Размытая сиреневой дымкой панорама заволжских лугов удвоилась, распахнулась от южного края неба до северного.
Дышалось легко, свободно. В глазах светлело - невидимые лучи скрытого за облаками солнца озаряли широким и ровным сиянием крыши домов в Подгорье, амбары у берега, белые стены церквей, гармошку лестницы на склоне холма.
И неожиданно весь город - и видимая его часть, и невидимая: монастырь, соборы, гимназия, Московская улица, Большая Саратовская, гостиный двор, пожарная вышка, дом губернатора - все это стронулось со своих привычных мест, двинулось чередой куда-то мимо него и, выстраиваясь одно за другим, догоняя и опережая друг друга, уплывало за Волгу, теряясь в глубине заречных просторов. (А может быть, это он сам двинулся в сторону от всего этого - от города, в котором прожил свои первые долгие семнадцать лет, - тогда он, очевидно, еще не мог достаточно четко и ясно понимать скрытый смысл всех происходивших в его сознании и чувствах изменений.)
Еще не изреченные, еще не имевшие словесного строя и выражения истины рождались, наверное, в те мгновения на берегу Волги, в сердце и мыслях семнадцатилетнего симбирского гимназиста Владимира Ульянова. Свершения будущего, возникая из настоящего, отрывались от прошлого. Все меняло свои привычные масштабы, внутренние размеры и связи, духовные очертания. Все укрупнялось, взрослело, делалось более значительным, созревало в тысячные доли секунд. Детство кончалось. Из глубины предстоящего выступали новые контуры, прорезывались будущие горизонты.
И каким-то нереальным, вневременным, проникающим вперед сквозь пространство и годы зрением видел он себя идущим к этим далеким горизонтам. Это движение никак не объяснялось, ничем не мотивировалось - оно существовало как данность, как аксиома, доказывать которую нет необходимости, а отказаться - возможности. Просто не могло быть ничего другого, кроме этого движения вперед, к будущим горизонтам, кроме утоления рожденной судьбой старшего брата пламенной страсти понять и осмыслить новые масштабы и связи жизни, увидеть ее новые контуры и очертания и, может быть, самому принять участие в создании этих новых жизненных форм.
Нет, город оставался на месте. Дома, улицы, церкви, соборы - все это не меняло своего прежнего, от века установленного положения. Все оставалось на этом берегу Волги. На тот берег, за Волгу, на широкий простор заречных далей уходил он сам, Володя Ульянов, его будущая судьба, его будущая жизнь, полная необычных событий и свершений.
Гибель брата меняла меру его жизни. От губернских, симбирских масштабов эта жизнь переходила теперь на масштабы всей России. Гибель старшего брата приобщала младшего к делам и событиям государственным. Еще ничего не совершив, еще не вложив в борьбу с существующим строем и тысячной доли из того великого вклада, который он сделает позже, еще неся протест против подлого уклада окружающей жизни только в себе, воспитанный только традициями семьи и примером отца, он, благодаря судьбе брата, уже превращался в человека, для которого борьба с царизмом и все формы протеста против него становились устойчивыми нормами жизненного поведения - основой мироощущения и мировосприятия.
«Саша хотел убить царя, - думал Володя. - Ему надоели только книги, только теории, только абстрактные знания. Ему захотелось действовать. Ему захотелось событий и поступков... Но ведь одного царя уже убили... Значит, Саша хотел повторить то, что раньше сделали другие... Только повторить... Не слишком ли мало это для целой человеческой жизни - повторение уже совершенного до тебя?.. Нет, нужно что-то иное, более новое, оригинальное, самостоятельное. Нельзя быть только жертвой... А где это новое? В чем заключается это иное? В учении Льва Толстого, в личном самоусовершенствовании, в пропаганде добрых малых дел для каждого человека отдельно, в отказе от широких задач?.. Нет! Революция не может быть уделом избранных. Революции совершаются в интересах широких человеческих группировок, чтобы улучшить жизнь как можно большего количества людей. Только революция может сделать это... Ведь пытались, например, улучшить жизнь крестьян с помощью реформы, но из этого ничего не вышло. Крестьяне получили только внешнюю, формальную свободу. Земли они не получили. Значит, чтобы по-настоящему освободить крестьян, нужно идти другим путем - не реформистским, а революционным...»