Мокрый асфальт впитывал свет уличных фонарей; казалось, дождь идет не сверху, а навстречу машине, капли барабанили по ветровому стеклу и крыше, свет фар встречных машин слепил, и, когда он преломлялся в остающемся от «дворников» водяном слое, глазам делалось больно. Из глаз боль перемещалась в виски и сквозь всю голову в затылок. Темнота вызывала грусть.
В конце скоростного участка дороги я попросил Сиполу остановиться, как только он сможет, и он тут же подрулил к тротуару. Я вышел.
— Спасибо, и передай привет гостям, — сказал я, прежде чем захлопнуть дверку. Он тронулся, когда я уже прошел несколько метров; обгоняя меня, он помахал рукой на прощанье. Дождь лил, и я побежал через улицу; Синода катил себе вперед и свернул у мигающих светофоров. Я бежал по тротуару, разбрызгивая воду в лужах, и ноги под брючинами были мокрые выше носков.
Дверь подъезда оказалась заперта, в подъезде и на лестнице было темно. Я глянул на часы — было только пять минут двенадцатого, закурил сигарету и спрятался от дождя в преддверной нише; в стекле двери отражалась красная точка горящей сигареты. Казалось, она где-то далеко внутри подъезда.
Когда в подъезде зажегся свет, я отбросил сигарету и, пытаясь разглядеть в стекле свое отражение, поправил прическу, из-за света в подъезде стекло плохо зеркалило. Я увидел, как Анники появилась из-за поворота лестницы и пошла к двери.
— Долго ты ждал? — спросила она с беспокойством, когда впустила меня.
— Нет. Кауко подвез меня на машине, — ответил я.
— Входи. Матти остановился у меня.
— Я ненадолго.
— Я вскипячу чай.
— Может, мне лучше прямо пойти к себе на квартиру?
— Да идем же, заодно и с ним познакомишься.
Мы пошли рядом по лестнице, на площадке третьего этажа она отперла ключом дверь и вошла впереди меня. Я повесил пальто в передней на вешалку и последовал за Анники в комнату.
— Это и есть тот самый Ильмари, — сказала Анники.
— Анники весь вечер так тебя восхваляла, что мне уже не терпелось поглядеть, что это за чудо такое, — сказал ее брат.
— Не знаю, чего было восхвалять, — сказал я.
— Меня, стало быть, зовут Матти, — представился он.
Я сел за стол на диван, Анники принялась готовить чай. Для этого пришлось набрать воду в чайник из крана в уборной и кипятить ее на электроплитке, на подоконнике за гардиной. Хлеб и масло и все остальное, что нужно для бутербродов, она достала из пластикового мешка, хранившегося между оконными рамами, принялась накрывать на стол и, раздвинув занавески, заменявшие дверцы шкафчика, висящего на другой стене, достала оттуда чашки.
III
Я рассматривал брата Анники, стараясь, чтобы он этого не заметил: лицо, руки с короткими сильными пальцами, которыми он постукивал по подлокотникам кресла и краю стола и стряхивал пепел сигареты, коротко подстриженные на висках и затылке волосы, зачес, и шею, и двойной подбородок; он сильно растолстел, и это не вязалось с тем, что — по словам Анники — ее брат один из несгибаемых коммунистов; на нем был костюм и галстук с туго затянутым маленьким узлом. Анники уже наливала чай и раскладывала бутерброды, пододвигала стулья поближе к столу, на котором было молоко, заварка в маленьком фарфоровом чайнике и чайное ситечко, кипяток в большом эмалированном чайнике, бутерброды с колбасой, нарезанной еще в магазине.
— У тебя это серьезно с нашей Анники? — спросил брат.
— Еще не знаю. — Я улыбнулся.
— Должен бы знать, — сказал он.
— А вот все-таки не знаю.
На это он ничего не сказал; Анники быстро подала ему бутерброд, и он принялся жевать, ему было под сорок, на шестнадцать лет старше Анники, самый старший брат, он уже и раньше пытался устроить жизнь сестры, после смерти их отца. Матти все время держал ее в строгой узде, не пускал на танцы, а однажды увел прямо с вечера танцев в Куусисааре, протащил за руку сквозь компанию ее знакомых и дома отругал, пообещал даже взгреть, это почти двадцатилетнюю-то! Он разрезал ее юбки на лоскуты, у блузки отрезал рукава, чтобы Анники больше не могла ходить на танцы, в придачу же ко всему подговорил своих знакомых, дежурных в Куусисааре, которых он знал еще с тех времен, когда они вместе занимались спортом, следить все лето, чтобы Анники не могла туда попасть.
— Анники самая младшая в нашей семье, и я был ей аа отца о тех пор, как наш отец помер. Ей тогда было три года, так что я был ей отцом и заботился о ней и намерен заботиться и впредь, — обратился он ко мне.
— Тут опекуна больше не требуется, — вставила Анники.