Весь остаток пути до Гаваны они пели негромкие песни, читали друг другу стихи. На дорогу ложились, точно русские шлагбаумы, длинные тени от королевских пальм. Георгий вспомнил строфу из книги Хузангая, побывавшего тут несколько лет назад:
Потом он прочел ей Лермонтова — о сосне и пальме. Ольга заставила его повторять до тех пор, пока не запомнила все.
А через три дня они уже степенно, солидно, как и полагается на людях, простились в аэропорту Хосе Марти. Ольга стояла у трапа неузнаваемо переменившаяся: серые пятна расплылись по ее смуглому лицу мулатки. Когда он приветственно поднял руку у самой дверцы самолета, в глазах Ольги блеснули слезы. Но этого уже никто не мог заметить. Это заметил он один...
Георгий не сразу услышал звонки в передней. Нехотя поднялся из-за стола, торопливо сунул письмо в ящик, но забыл убрать фотографию Ольгиты.
Пришла Павла.
И тотчас кубинские видения отдалились, пропали вовсе. Их заслонила, как недосмотренный красивый сон, живая, реальная жизнь, которой он жил теперь.
Однако женское сердце — чуткий сейсмограф: от него не утаишь и малые колебания в твоей душе. Павла свободно присела к столу, положила ногу на ногу и пытливо вгляделась в лицо Георгия.
— Что с вами? Я уж подумала, что вас нет дома. — Покосившись на карточку Саши в резной рамке, она увидела рядом и фотографию кубинки. — Ага, вот оно что! — сказала она таким тоном, словно поймала его за руку. — Это и есть ваша Ольгита, ваша прекрасная пальма?
— Почему моя пальма? — деланно-бодро спросил он, удивившись ее догадке.
— Ну как же! Помните у Лермонтова: «Одна и грустна на утесе горючем прекрасная пальма растет». А она хороша собой! Вы обещали рассказать о Кубе под настроение. Согласитесь, вы настроены сейчас именно на кубинскую в о л н у. Так ведь?.. Что же вы молчите, Георгий Леонтьевич?
— До каких пор ты будешь называть меня на «вы»?
— Пока не останется ни одной не известной мне странички вашей жизни.
И то ли в самом деле под настроение, то ли потому, что привык выполнять свои обещания, он открыл сегодня и эту последнюю страницу. Кажется, ничего не утаил, за исключением пылкого порыва Ольги в Варадеро. К чему Павле знать такое? Пусть это останется его маленькой грустной тайной.
Павла больше не допытывалась, хотя и самая искренняя мужская исповедь обычно принимается женщинами за полуправду.
15
Дробот хорошо помнил те времена, когда начало строительства новой доменной печи громко объявлялось на всю страну и в газетах и по радио. Бывало, на такое торжество из Москвы приезжала целая киносъемочная бригада.
А теперь, когда счет идет на целые промышленные комплексы, никого не удивишь, что где-то начали сооружать еще одну домну или где-то вступила в строй мощная турбина, чуть ли не равная всему Днепрогэсу. Теперь дело обходится без велеречивых рапортов и духовых оркестров. Начали и начали. Кончили и кончили.
Но как бы там ни было, а для Молодогорска начало строительства новой домны — событие не малое. Оно радовало Петра Ефимовича еще и потому, что после пуска третьей печи прошло столько лет. Наконец-то лед тронулся! Досадная пауза, которая случилась не по вине строителей, осталась позади.
Когда экскаваторы подтянулись на площадку, заранее очищенную от снега, Петр Ефимович бросил все текущие дела и на «Волге» отправился туда, чтобы лично дать команду к приступу. Глядя на него, примчались главный инженер, главный механик, главный энергетик, начальники отделов треста. Полный инженерный сбор; За несколько минут до начала явился и директор комбината Плесум.
Дробот отошел с ним в сторонку.
— Ну что, доволен? — спросил он.
— Да все будет повеселее.
— А то совсем ты заплутался в трех домнах, как в трех соснах!
— Не говори.
— Скоро, скоро твой комбинат выйдет на большак черной металлургии!..
Они стояли друг против друга и посмеивались. Одногодки, одного крепкого плеча. Но Дробот — этакий кряж, почти квадратный, с глубокими сквозными морщинами на лбу, с лукавым прищуром серых глаз и слабой проседью на висках; а Ян Плесум — на голову выше его, с добрыми девичьими глазами непоблекшей голубизны, однако совсем уже седой, даже густые брови тронуты изморозью.