Георгий вспомнил, как еще задолго до войны ходили среди ребят всякие слухи о том, что будто американцы не раз предлагали очистить Урал, сделать его судоходным, и совершенно якобы бесплатно, но с одним условием, что все, что они найдут при этом, должно пойти в их пользу. Легенда о золотом уральском дне жила многие годы, пока геологи действительно не раскопали в районе Ярска настоящие клады. Вскоре поднялись там новые города, а река так и осталась прежней, если не считать Магнитогорского водохранилища да Березовского моря, созданных для комбинатов черной металлургии. Пора бы уж перекрыть Яик в верхнем течении бетонными плотинами, зарегулировать его буйный весенний сток и, наконец, пустить небольшие пароходы от самой Магнитки и до Каспия. Яик давно, конечно, заслужил, чтобы детские сказки превратились в быль.
Он поднялся по каменной лестнице на правый берег — с него открывается вид на дальнюю, в слоистой дымке, степь. В двадцати километрах отсюда и начинался газовый вал: шутка ли, без малого три триллиона кубометров! Какая же вулканическая сила таится в недрах пшеничного края! Молодец все-таки Шумский: как он дерзко и точно провел успешную разведку.
Георгий насмотрелся вдоволь на утреннюю степь, в которой уже начинали возникать на горизонте, в мареве, текучие видения минаретов, замков, крепостей, и пошел к троллейбусной остановке. Проходя мимо памятника Чкалову, невольно замедлил шаг. Мальчик лет пяти спрашивал свою маму:
— А кто это Чекалов?
— Не Чекалов, а Чкалов, — тоном учительницы объясняла молодая мать. — Это был храбрый летчик.
— Летчик-космонавт?
— Нет, просто летчик.
— Как так просто летчик? — удивился мальчуган, запрокинув головенку.
Георгий тихо рассмеялся: этому ровеснику космического века и в самом деле нелегко понять, что были на свете просто летчики, которым ставили памятники.
На главной улице он встретил Павлу. Она шла, о чем-то глубоко задумавшись, никого не видя. Он окликнул ее. Павла нерешительно остановилась.
— Куда ты собралась?
— На пляж.
— Идем-ка лучше ко мне. На Урале сейчас кубинское пекло.
Она искоса взглянула на него. Любое мимолетное напоминание о Кубе — точно ожог ревности: да неужели он до сих пор забыть не может свою Ольгиту?
— Идем, идем, послушайся меня.
И Павла покорно, как в юности, повернула обратно: она уже не могла не повиноваться его воле. Ему же теперь доставляло удовольствие на виду у всех пройтись рядом с такой женщиной: высокая, с горделивым поставом головы, она, кажется, и не чувствовала своих лет, что, по народному счету, будто заключает бабий век.
— Ну что, объяснилась с моим отцом по телефону?
— Да. Начал было выговаривать, но потом, в заключение, добавил миролюбиво: «Ладно, сударыня, не огорчайтесь. С вашего брата, журналиста, все равно все взятки гладки...»
— Ну и печет сегодня! Прямо как в Ля Гаване...
Да что он дразнит ее своей Гаваной? Теперь, после того, что случилось между ними во время поездки в степь, думалось, что он, конечно, далеко не все поведал об отношениях с Ольгитой и определенно что-то утаил, как любой мужчина, и тогда она начинала фантазировать. Может, никакое другое чувство не способно так тщательно рисовать картину за картиной, как ревность. Павла отчетливо представляла себе и роскошный туристский центр Варадеро, и океанский пляж, и антильскую мулатку — красавицу Ольгиту. Но Георгий прервал тайную работу ее воображения, сказав, что они уже добрались до дома.
Павла хотела было отказаться от его гостеприимства. Он понял это раньше, чем она нашла убедительную причину, и взял под руку.
— Идем, идем, угощу свежей рыбкой, мои ребята привезли вчера.
Нет, видно, безвольная ты, Павла. Только что думала бог знает что и вот идешь безропотно за ним.
В комнате гремела музыка: Георгий, уходя в рощу, позабыл выключить приемник. Москва передавала авторский концерт Пахмутовой. Он подошел к приемнику, убавил громкость.
— Такая маленькая женщина, а вытянула на песенных салазках двух мужиков на Олимп.
Павла, занятая своими мыслями, не поняла его шутки. Тогда он объяснил, что пахмутовская музыка сделала популярными коллективные стихи двух поэтов. Она скупо улыбнулась.