И в это время ожили сразу все телефоны. Комдивы бодро докладывали, что немцы начинают отступать на Балмаз, Скрофу, господский двор Урсоя.
— Не терять соприкосновения ни на минуту, — отвечал он каждому из комдивов. — Смело преследовать противника буквально на его плечах!..
Генерал ладонью отер пот с лица, зорко посмотрел на запад и живо повернулся к Богачеву.
— Ну-с, лед тронулся, Валентин Антонович. Брешь для пятьдесят седьмой армии пробита.
Вскоре командарм ввел в дело девятый стрелковый корпус, давно ожидавший своего часа во втором эшелоне. Оттесняя дивизии Шкодуновича вправо, свежие части на ходу втискивались в боевой порядок, чтобы занять положенное место в общем наступлении.
Артиллерия снималась с огневых позиций. Густые косяки штурмовиков, не снижаясь, пролетали над бывшим полем боя. Автомобильные обозы вытягивались из-за укрытий на ближние проселки. Штабные машины, непрерывно сигналя, шли в обгон растянувшихся колонн, пытаясь не отстать от головных подвижных отрядов. Вся 57-я армия, воевавшая на Волге под началом самого Толбухина, бойко наседала на отходящих немцев, которые еще не знали и не ведали, что для них уготован приличный «котелок» за Кишиневом.
И только бендерская «подкова» оставалась неразогнутой. Но сейчас уже никто не обращал на нее внимания, кроме, тех усиленных батальонов, что должны взять крепость штурмом.
Полина встала сегодня чуть свет. Сходила на днестровскую старицу, умылась. Почти рядом с берегом, в зеленом омуте, резво плескалась малая рыбешка, летали, кружились над белыми лилиями синие стрекозы. Какая благодать! Лишь со стороны Бендер не часто бил одинокий пулемет, да где-то далеко на юго-западе ухали вразнобой пушки.
Ночью все офицеры штаба дивизии покинули обжитое местечко в притихшем саду. Значит, сегодня очередь за медиками.
Полина разбудила девчат, сильно уставших за вчерашний день: раненых было много, как всегда в пору затянувшихся наступательных боев в глубине немецкой обороны.
Галина Мелешко соскочила тут же, едва Полина коснулась рукой ее плеча. Люда Иванова молча поднялась, стала одеваться. Но Ольгу пришлось долго тормошить, она никак не могла проснуться.
— Опять не дали досмотреть такой чу́дный сон, — виновато сказала Оля, очнувшись.
Полина с улыбкой покосилась на свою любимицу.
— Скоро мы, как видно, отправимся в путь-дорогу. Готовьтесь, девочки.
— А разве Бендеры уже взяли? — сладко потягиваясь, спросила Ольга.
— Что, проспала такую крепость? — с ехидцей заметила Галина.
— В самом деле, Полина Семеновна?
— Да нет, там еще немцы. Но слева боя почти не слышно...
Она не договорила: поодаль от землянки разорвалось несколько снарядов. Качнуло буковый накат, посыпалась глина на пол.
— Тебя поздравляют с добрым утром, — сказала Ольге молчунья Люда Иванова.
Не успели они что-нибудь поесть, чтобы не идти на кухню до обеда, как подошел трофейный «штейер». Его увидела умывавшаяся на лестнице Ольга.
Когда Полина вышла из землянки, около раскрашенной под осенний лес машины толпились уже врачи. Был здесь и командир медсанбата.
— Что случилось, товарищ майор? — обратилась она к нему, тревожно подумав о Богачеве.
— Опасно ранен в грудь полковник Родионов.
Она охнула, переменилась в лице:
— Надо сейчас же делать операцию!
— Генерал Шкодунович приказал вызвать главного хирурга армии.
— Лучше бы доставить полковника в госпиталь: там все условия. А то пока мы ждем... Разрешите, я отвезу его?
Командир батальона заколебался.
— Это мой долг, товарищ майор. Полковник Родионов воевал в гражданскую войну вместе с моими родителями.
— Ладно, поезжайте, Полина Семеновна.
Раненого осторожно перенесли в санитарную машину. Полина забежала в землянку, взяла все необходимое, простилась с Галиной и Людой Ивановой. Уже из автомобиля она увидела по-детски растерянную Олю, пожалела, что в спешке не попрощалась и с ней. Ну да к обеду вернется...
— Пожалуйста, потише на ухабах, — сказала она шоферу.
Тот согласно кивнул головой, не отрывая глаз от пойменной разбитой дороги, по которой двигались встречные грузовики. Они прижимались к самой обочине, уступая путь закрытой машине с красным крестом на ветровом стекле.
Сергей Митрофанович лежал на широкой полке, обтянутой серым дерматином, и на чистой белой подушке, заботливо подложенной ему под голову. Он то неразборчиво, скороговоркой бредил, то умолкал. Его гладко выбритые щеки, на которых обычно поигрывал румянец, сейчас были под стать коленкоровой наволочке, а губы жарко запеклись.