Пар от чашки с чаем. Костик в глубоком забытьи сидит за столом. Женщина заглядывает в его комнату:
— Товарищ Соколовский, вам записку передали…
— Кто передал? — не сразу отзывается он.
— Да барин курчавый.
— Какой еще барин?
— Дружок ваш, что про реки задом наперед рассказывал…
— Когда?!
— Да токошта… Вот перед вами… Сперва он вышедши, а потом вы вошедши… Я еще говорю, вы бы обождали его, товарищ-барин, а он: обождать никак не могу, уже ероплан раскочегарили, лететь надо…
— Когда, куда, говорите же толком, товарищ Фекла! Где записка?! — орет Костик.
— Да вот. — Она вынимает листок из кармана фартука. — И не надо тут шибко, теперь не бывшие времена…
Она с достоинством уходит.
Костик разворачивает сложенный вчетверо листок:
Милый мой Костик, я передумал — если что со мной случится, похорони меня по православному обычаю, а не сможешь похоронить — служи по мне панихиду. Улетаю в Коста-Рику по командировке от Чека. Обнимаю тебя, мой бесценный друг.
Вдалеке начинают звонить колокола в церкви. Вблизи, за стеной, товарищ Фекла заводит новую песню:
Костик вскакивает, мечется по комнате, достает чемодан, пытается собираться, но начинает задыхаться — астма — и падает на топчан…
Звон колоколов и частушки Феклы перекрываются протяжным гудком парохода…
Обрыв пленки.
Пленка рвется, как в старых фильмах, как раньше, — какие-то мелькания, черно-белые клочки, «обычный формат», и экран остается темным настолько долго, что зрители начинают роптать и шептаться, заподозрив серьезные технические неполадки.
24. Квартира, похожая на ту, что была в начале, но другая. Мебель стоит по-другому, предметы перемещены.
Трое перед включенным, без изображения, плазмаком. Это те же люди, те же персонажи — Рындина, батюшка, Пирогов, но выглядят по-другому — прическа, одежда, наличие или отсутствие бороды.
— Так, и что?
— Как, и все?
— А дальше?
— Это вообще что такое?
— Да, правда, Ань, что это?
— Это твое кино?
— Нет, это не я. Это ко мне случайно попало. Конституцию покупала, продавщица спрашивает — вам с гимном? Давайте, говорю. Там диск был сзади приклеен. Дома поставила, смотрю, а там…
Батюшка озабоченно толкает Пирогова локтем:
— Это она шутит, да?
— Да это черт знает что такое! — возмущается Пирогов. — Чек, у тебя чек сохранился?
— Ты где конституцию покупала?
— Нет, с этим надо что-то делать…
— Значит, так. Сейчас едем в Министерство культуры…
— Я считаю, надо в Думу сначала, — советует Рындина.
— В ФСБ…
— Прости, но туда я не поеду.
— Что такое? Одет неподходяще? Там без дресс-кода, не бойся.
— Просто я в такие места не хожу.
— Что вдруг? Ты же сам чекист. Священники все чекисты.
— Что ты ерунду говоришь… А я скажу, что переводчики сплошь чекисты, тебе приятно будет? Нет, вот если я сейчас скажу… Нет, вот тебе приятно? Приятно тебе будет? Вот я скажу сейчас если?.. Вот приятно?
— Мальчики, мальчики, не ссорьтесь… Ну подумаешь, диск, конституция, гимн… Совпадения… Еще и не такое бывает… Я вот однажды очнулась утром в какой-то такой, блин, жопе. Дыра такая, между Германией, Францией, Бельгией и Голландией. Реальная дыра. И в номере гостиничном ничего нет. Только справочник телефонный. И в справочнике — одни Миддендорфы. Фамилия там у всех такая. И сама эта чертова задница тоже называлась — Миддендорф. Вот это было да…
25. Тем временем Волшебник просыпается в больнице. Теперь мы видим его лицо. Видно, что раньше он был очень красивым. Сейчас постарел, небрит, но взгляд ясный, уверенный. Встает с кровати. Умывается под краном в углу, утирается вафельным казенным полотенцем. Одевается.
Беспрепятственно выходит из больницы.
Он долго едет на электричках, поездах и «кукушках». «Кукушка» пробирается лесом, ветки деревьев трогают человека за плечи, когда он стоит на подножке, подставив ветру лицо.
Человек долго идет через лес. Устает, сидит, привалившись спиной к стволу сосны.
Смотрит на прозрачную темную воду в глубоких колеях лесной дороги.
Проезжает шагом мужик с телегой и молча кивает ему головой — мол, давай, садись.
Человек забирается в телегу, накрывается ватником, спит.
Просыпается, когда телега идет берегом гигантского озера. На берегу несколько изб, давно сгнивший причал, сгоревший магазин, ржавый, проросший бурьяном трактор, все дышит умиранием, заброшенностью.