– Но что же толкнуло сайни на это вероломное убийство?
– Ты правда не понимаешь?
– Думаю, что они не желали слушать проповеди этих фанатиков.
– Да, конечно, но дело не только в этом.
Лицо Эде приняло саркастическое выражение.
– В чем же еще?
– Архитекторы не питают любви к красоте.
– И за это сайни их убили?
Данло сидел молча, с грустной улыбкой, слушая стук дождя и собственного сердца.
– Теперь сайни снова готовят пир.
– Да, – промолвил Данло.
– Чтобы убить на нем тебя?
– Возможно.
– Возможно?
Данло улыбнулся встревоженной голограмме. Его забавляло, что Эде, всегда чего-то опасающийся, воображающий себя мастер-цефиком и чтецом мыслей, так плохо разбирается в человеческом сердце.
– Шансы равные: либо меня казнят, либо…
– Либо что?
– Воздадут мне почести. В это самое время сайни готовятся. Пир будет либо кровавым, либо… радостным.
– Значит, ты не веришь, что старый Фей Янг уже решил твою судьбу?
– Нет. Он полон страха и гнева, даже ненависти, но помимо этого существует и другое.
– Что другое?
– Красота. Он любит все красивое, что есть в человеческой душе.
– Ты в это веришь?
– Да, верю.
– Значит, ты не думаешь, что старый Фей Янг потребует твоей казни?
– Он может ее потребовать, но выбор будет зависеть не от него.
– От чего же зависит, какой пир будет нас ждать этой ночью?
– От меня. От того, что я сделаю – или не сделаю.
– Что же это?
– Не знаю пока. Я… не совсем ясно это вижу. Надо подождать.
Лицо Эде стало наполовину тревожным, наполовину расчетливым.
– Если пятьдесят процентов говорят за то, что тебя казнят – сказал он тихо, – попробуй лучше бежать.
– У тебя есть план?
– Само собой, – зашептал Эде. – Я мастер составлять планы. Можно притвориться, что ты поел несвежей рыбы, и попросить, чтобы тебя выпустили облегчиться. А когда Тен Су Минь с братьями откроет дверь, ты их уложишь.
– Уложу трех здоровых мужчин?
– Ты же пилот Ордена. Разве тебе не учили боевым искусствам?
– Учили, – медленно кивнул Данло.
– Ведь ты же не сочтешь неправильным убийство тех, кто замышляет убить тебя?
Данло, дыша мерно и глубоко, склонил голову, потрогал шрам над глазом и промолчал.
– Это очень просто, – продолжал Эде. – Возьмешь в очаге полено, вышибешь Тен Су Миню мозги и побежишь на берег, к своему кораблю.
Данло, закрыв глаза, старался не представлять себе того, что предлагал ему Эде. Старался не представлять себе их хижину на краю леса и широкий песчаный пляж, до которого он мог бы добраться, пробежав всего полмили под гигантскими приморскими деревьями, а больше всего старался оградить свое воображение от красочного кошмара: почерневшее на огне полено, белый пепел на его собственных трясущихся руках.
Никогда не убивать, никогда не причинять вреда другому, даже в мыслях – Данло принес этот обет уже давно и потому отчаянно старался не видеть того, что другой человек мог бы вообразить без всяких терзаний.
– Нет, – сказал он наконец. – Так я бежать не могу.
– Но почему?
Данло шепотом, вздыхая и запинаясь, рассказал Эде о своем обете ахимсы.
– Но сайни могут убить тебя – неужели ты не боишься?
– Боюсь, – с улыбкой кивнул Данло.
– Итак, ты намерен просто сидеть здесь и дожидаться пира, дыша, как Будда? Какой прок в таком дыхании?
– Оно делает меня более живым.
– Что толку, если тебя убьют?
– Быть по-настоящему живым хорошо просто потому, что это хорошо, – улыбнулся Данло. – А с практической точки зрения это помогает подготовить тело, душу и разум. Когда момент придет, я буду знать, что делать.
Эде помолчал, обрабатывая информацию, и, спросил:
– О каком моменте ты говоришь?
– О том самом. Который бывает всегда.
– Ты и говоришь, как Будда – загадками. Боюсь, что я тебя не понимаю.
Данло вздохнул, глядя на мерцающего Эде, и сказал:
– Я говорю о моменте “теперь”. Когда дверь открывается. Когда “теперь” переходит в “тогда” и будущее всегда здесь. Когда ты выбираешь, каким 'будет это будущее, да или нет. Когда во вселенной нет ничего, кроме твоей воли: делать или не делать, видеть, знать, двигаться – двигать вселенную. Этот момент есть всегда, верно?
1Эде это объяснение не успокоило.
– Не уверен. Для меня время непрерывно, как ход атомных часов моего компьютера, а действую я согласно своей программе. Если тебя убьют, что будет со мной?
– Не знаю.
– Я могу застрять на этой Земле навсегда.
– Может быть, тебя когда-нибудь спасет другой пилот моего Ордена.
– Маловероятно. Это редчайший случай, что ты нашел меня в храме.
– Случай есть всегда. И потом, ведь ты бессмертен?
– В определенном смысле, но и меня можно уничтожить.
– Во вселенной нет ничего, что не поддавалось бы уничтожению, – с грустной улыбкой заметил Данло.
– Может быть, со временем мне удастся внушить этим дикарям, что я их Бог. Они соорудят мне алтарь и будут мне поклоняться.
Данло, все так же мерно дыша, пораздумал над этим и спросил:
– Ты правда этого хочешь?
Программа Эде дала легкий сбой, и он ответил:
– Разумеется, нет.
– Я уже думал, не рассказать ли о тебе сайни. Ну… что ты Бог.
– Почему бы и нет? Ты считаешь, что правду не всегда нужно говорить?
– Нет, но… правда, которую не слышат, – это не правда.
– Их Бог умер, – с горечью молвил Эде. – Вот и вся правда.
– Нет, для них Бог жив. Он есть чудо и красота их жизни.
– Я могу рассказать им, как Кремниевый Бог убил меня.
– Они не поверят. А если даже поверят, это пробьет брешь в их душах.
– И через эту брешь войдут логика и разум.
– Нет, не логика и разум, а безумие. Когда люди ни во что не верят, они способны поверить во что угодно и совершить все что угодно. – Например, убийство?
– Убийство – это самое меньшее, – с протяжным вздохом ответил Данло.
– По-моему, ты полюбил этих сайни – правда, пилот?
– Правда. – Данло, зажмурившись, дал холодным течениям времени унести себя в будущее и увидел сайни такими, какими они могли бы стать со временем. Их народец, насчитывающий около десяти тысяч человек, увеличится в тысячу раз и заселит всю Землю. К тому времени, где-то через тысячу лет, их суровая религия мутирует, разовьется и распространится в той или иной форме по всем континентам планеты. Это будет сопровождаться ересями, расколами и утратой веры – а может быть, даже священными войнами. Но будет и реформация – и если даже сайнийская религия разобьется на тысячу разных сект, практикующих совершенно новые обряды, чистый и сияющий стержень их веры все-таки может сохраниться. Даже через тысячу лет, когда сайни уже перестанут быть сайни, они, возможно, по-прежнему будут поклоняться красоте. Халла – это красота жизни, вспомнил Данло. Он надеялся, что хотя бы сайни, среди всех человеческих рас, найдут способ, как жить на своей Земле в красоте и гармонии.
– Не понимаю, как можно любить людей, которые собираются тебя убить, – сказал Эде.
– Так же… как я люблю мир.
– И все-таки нам следовало бы убежать. Прямо через дверь – ведь она открыта. У сайни замков нет.
Данло с улыбкой взял флейту.
– Дверь всегда найдется – не эта, так другая.
– Тебе так хочется умереть?
– Нет, совсем не хочется. Просто любопытно, буду я жить… или нет.
Данло приложил к губам костяной мундштук шакухачи и, дыша в нее, беззвучно заиграл длинную задумчивую мелодию, которой научил его инопланетянин, называвший себя Старым Отцом. Близость смерти вызывала дрожь у него в животе, но Данло наполнял себя дыханием и загонял свой страх в маленький кармашек глубоко внутри. Устав дышать, он улегся перед огнем и уснул. Проснувшись, он ощутил голод и съел целую миску черники и почти все орехи, а потом опять уснул.
На этот раз он проспал до рассвета и беззвучно играл на своей флейте весь следующий день, пока дверные щели не стали темными.
Потом у дома раздались голоса, дверь распахнулась, и до крайности уставший Тен Су Минь учтиво поздоровался с Данло.