Выбрать главу

И становится страшно. Очень страшно — до озноба. Я вдруг понимаю, что тех, «из музея», уже никто никогда не опознает. Они навеки — неизвестные. Разве что Господь узнает их по именам. Людям узнать это уже не дано.

Я был почти на всех войнах, гремевших на пространствах бывшего Союза за последние четыре года, но никогда не мог представить подобного. Я патриот армии, я знаю, что режим Дудаева нужно было сокрушить. Но я никогда не мог себе представить, что за пять лет до начала третьего тысячелетия жизнь русского солдата и офицера будет цениться столь дешево.

Даже в Афганистане в самые тяжелые кровопролитные операции не допускались такие потери, какие понесла Российская армия с 1 по 10 января 1995 года. В Афгане снимались погоны, лампасы, звезды, но солдат и офицеров берегли! Останавливались операции, перегруппировывались части, изменялись планы и сроки, но людей берегли!

Чеченский поход останется памятником русскому духу, мужеству, стойкости русского солдата и офицера, которые в очередной раз показывали всему миру, что не сломлена Россия, жива ее армия.

…Уже перед сном вдруг вспоминаю слова Юры: «После войны всех разберут. Еще не хватит». И ко мне приходит странное успокоение — что ж, все-таки у каждого из этих павших вновь появятся родные и близкие…

* * *

Части все плотнее обкладывают дудаевский дворец. Теперь все поменялись местами. Из жертв армейцы стали наконец охотниками. Небольшие штурмовые группы нащупывают бреши в чеченской обороне и буквально «разъедают» ее. Рассказывают легенду о том, как спецназовцы ночью за полчаса без единого выстрела взяли Институт нефти и газа, перед которым пехота трое суток топталась.

Теперь огромные потери несут чеченцы.

Все чаще и чаще на рабочие волны наших станций выходят чеченские командиры с просьбами уважить веру и позволить собрать трупы своих бойцов. Наши не возражают. Веру надо уважать. В ходе таких диалогов все чаще звучат пока еще осторожные вопросы «полевых командиров» на тему того, что будет с теми, кто добровольно сложит оружие. Многие из них понимают, что шансов с боями вырваться из города почти не осталось.

По всему видно — перелом произошел.

— Какое сегодня число? — спрашивает уже перед сном капитан-артиллерист из батареи, прибывшей утром на усиление.

— 44 декабря, — отвечает кто-то из темноты.

— То есть как? — удивляется капитан.

— Ты Новый год встретил?

— Да. Выпили по стакану в эшелоне, — вспоминает капитан.

— А мы нет, — отзывается кто-то из темноты.

— Поэтому для нас все еще декабрь. Вот вернемся, поставим елочку. Обнимем жен с детишками, выпьем в полночь «шампани» — тогда и январь наступит. А пока еще декабрь. 44-е сегодня…

А я почему-то вспоминаю моздокский морг. И те сотни тел на носилках, для которых так никогда январь 95-го не наступит, даже если на памятнике и будут эти цифры. Но хандра быстро проходит на войне. 44-е так 44-е. Завтра 45-е. И так хочется, чтобы для всех-всех этих усталых русских мужиков настал побыстрее долгожданный Новый год. Очень затянулся этот безумный кровавый декабрь 94-го…

Затмение войны

В эту ночь луна ушла в тень земли…

Нас разбудил прапорщик — старший по лагерю. В морозном мартовском небе высоко над огромным военным «табором», над заиндевелыми стволами пушек, «набычившихся» в сторону еле различимых во тьме гор, над причудливыми сетями антенн, над трубами походных печек, тускло угасал съедаемый тьмой фонарь луны. Было жутко и холодно.

На войне только жизнерадостный дурак, да разве что «свежий» генерал не верит в мистику, не верит в приметы. Для остальных война — это еще и знамения, знаки, приметы. И, не сознаваясь в этом друг другу, стесняясь, каждый внимательно и нервно следует своей системе знаков и символов.

Не сфотографируешь летчика перед полетом, не заставишь танкиста вернуться за забытой вещью. А тут затмение… Куда дальше?

И уйдя за лагерь, в поле, ополоснув наскоро лицо водой из фляжки, я молился в эти минуты. Не о спасении, нет. На войне быстро привыкаешь не просить у бога многого.

Я молился и загадывал о малом — уехать из лагеря после затмения, увидеть до отъезда полную луну.

И, глядя на гаснущий серп, на наливающиеся светом звезды, чувствуя густеющую тьму, я вдруг ощутил чье-то присутствие над собой. Словно увидел себя со стороны. На высеребренной подмороженной земле, в поле, под звездами. Кто молился обо мне в эту ночь? Кто вспомнил меня?

И кто-то там, на небесах, услышал молитву, и после всех привычных армейских задержек колонна потянулась к горам уже под черненой, как серебряный старинный «пятак», луной. И, сидя на броне, вдыхая упругий морозный ветер, я с каким-то чувством благодарности смотрел на луну. Как будто она стала моим союзником, как будто мы были связаны с ней каким-то уговором.