К Екатерине старик относился с почтением, однако ее горе ничуть его не трогало. На своем веку он столько повидал бед! Да и вообще дед взирал на женщин свысока! Они были для него не более чем жалкими игрушками, помогающими скрасить жизнь. Он относился к ним с презрением и всегда осыпал насмешками. Хотя обойтись без слабого пола не мог: побыв вдовцом не больше двух-трех недель, он женился вновь — на бабке Жиля де Сийе…
Екатерина Туарская:
Превозмогши обиды и оскорбления, что нанес ей Жиль, она тоже посчитала своим долгом прибыть в Нант, чтобы увидеть, как умрет ее супруг. Екатерина остановилась у Рене де Ласуза, брата Жиля. Тот предоставил ей покои в верхнем этаже Ласузского замка, лучших и не пожелаешь. Униженная, убитая горем женщина уединяется там сразу же по приезде в замок: она ищет одиночества, потому как боится, что на нее станут показывать пальцем и насмехаться. Это убежище служит ей и трапезной, и спальней. Она молилась с самого первого дня процесса, бесперечь и самозабвенно, надеясь, что вина Жиля не столь уж безмерна, как говорят, и трепетала, страшась, что и ее, не приведи Господь, вызовут в суд. Однако судьи из уважения к ней оставили ее в покое. Точно так же отказались они слушать и Рене де Ласуза. Сколько раз Екатерина порывалась отправиться к монсеньору герцогу Бретонскому и броситься ему в ноги. Но деверь решительно отговаривал ее.
Екатерина была женщина высокая, худощавая, красота ее уже поблекла. На тонкой шее, обтянутой полупрозрачной кожей, сквозь которую видно, как пульсирует гортанная артерия, голова ее казалась совсем маленькой, почти крохотной. Однако, невзирая на одиночество, душевную боль и крайнее отчаяние, она сохранила былую грациозность. Ей бы хоть самую малость ласки — и стан ее обрел бы прежнюю легкость, до срока потускневший лик вновь расцвел бы яркой краской, а исполненные глубокой печали глаза снова озарились бы радостью. На Екатерине черное вдовье платье, но на голове, несмотря на траур, — прошитый золотой нитью высокий остроконечный колпак. Ее тонкие пальцы сжимают молитвенник. Рядом в маленькой кроватке спит Мария де Рэ. Она — плод коротких мгновений любви, которыми скупо одаривал Екатерину Жиль; у нее тот же лоб, что и у Жиля, тот же рот и те же черные, как смоль, волосы.
Екатерина больше не в силах читать. Вечером Рене де Ласуз принес ужасную весть: «Жиль осужден на смерть. Завтра его повесят, а после сожгут на костре». Рене пожелал остаться с нею, но Екатерина попросила его уйти. К чему теперь пустые разговоры! Ей надобно молиться за Жиля. Перед сном маленькая Мария спросила ее: «Мама, а кого завтра будут вешать?.. Ты ведь знаешь, раз плачешь!»
После того как служанка подбросила поленьев в камин, Екатерина закрыла книгу и задула свечи. Взошла луна, она освещает ее маленький, почти детский профиль и кончики пальцев, увенчанные длинными полированными ногтями. Екатерина размышляет: «Думал ли он хоть раз о Марии и обо мне? Он даже не просил позволения свидеться! Значит, ему незачем наше прощение. Еще недавно он не был таким жестокосердным, его тянуло к нам…»
И тут на нее медленно и невольно, подобно приливным волнам, накатывают воспоминания…
Екатерина вспоминает тот день, когда Жиль впервые объявился в Туаре… Он был один. Сказал, что гнался за волком и заплутал. И попросил ночлега у «своих дражайших кузин». Приняли его очень радушно! Жиль был красив, в изысканном платье, и вид у него был какой-то таинственный. От нежданного гостя исходило неповторимое обаяние, присущее только отроку, когда тот мужает и становится юношей. За ужином Жиль говорил прекрасные, удивительные речи. С самого начала поразил его пристальный взгляд — он действовал на всех завораживающе:
«Этот взгляд и вскружил мне голову. Он пронзил меня и словно околдовал — я даже не слышала, что говорил Жиль, хотя слушала его с большим вниманием. А под конец ужина мне уже казалось, что еще никогда в жизни я не встречала такого прекрасного и красноречивого человека, как Жиль, и что мне благосклонно ниспослало его само небо. Мне тогда было пятнадцать лет! А ему — шестнадцать. Однако выглядел он много старше меня — наверное, из-за своего гордого и даже надменного вида. Мне вдруг захотелось понравиться ему и не колеблясь открыть всю душу. Но Жиль уехал. А на прощание он обратился ко мне как бы с немой мольбой и строгим наказом. Я сама не помню, как бросилась ему на шею, а после убежала в свои покои, не находя себе места от печали…»
Красивые пальцы женщины прикасаются к воспаленным векам, а потом — к устам, из которых вот-вот вырвется стон.