Во время очередного обхода Алтайский обратился к Струниной с вопросом: можно ли ему есть, что дают. Струнина смутилась:
— Есть вам нужно! Санчасть постарается добиться диетического стола… А пока ешьте понемногу картофельный суп, просматривайте его, конечно, как бы чего не попало… Можно кашу гречневую, манку…
— Манку нам не дают, — перебил Голицын.
— Ну, значит, гречневую кашу, — продолжила Струнина, — пока мы помогаем вам глюкозой — два раза в день.
— Меня уже всего искололи! — поежился Алтайский.
— Не забудьте, что глюкоза в вену для вас лучшее лекарство и питание, — пояснила Струнина. — Получим на днях рыбий жир, дадим бутылочку — пейте, сколько сможете… От хлеба пока воздержитесь, — неожиданно Струнина достала из кармана халата пачку сигарет. — Чуть не забыла! Второй день ношу с собой… Это вам. Венгерские, трофейные. Дайте и хироманту покурить.
Голицын так и подскочил в своей койке. Не успела закрыться за врачом дверь, как он уже сидел на краешке постели Алтайского. Раскрашенное лицо Голицына дышало вдохновением. Оно выразило подлинное умиление, когда половина сигарет из пачки оказалась в его руках.
С того дня Алтайский начал вставать и понемногу ходить по палате. Какой волчий аппетит стал его спутником, каких трудов стоило ему заставлять себя перебирать гречневую кашу, вику от кожуры, не смотреть на хлеб, душистый и таящий опасность, — этого никто не знал, кроме него самого.
И вот наступил день, когда Алтайский смог самостоятельно выйти на улицу…
Глава 5. ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ
Стоял октябрь — по-дальневосточному тихий, задумчивый, золотистый. Дальние сопки были причудливо изукрашены разноцветными пятнами: красными — от виноградников и зарослей осинника; золотыми — от дуба и лиственницы; буро-желтыми — от высохших и поблекших трав. Бросались в глаза изумрудно-зеленые квадратики озимых, особенно яркие на фоне голых тополей. Воздух был чист, свеж и ясен, изредка проплывали паутинки с седоками.
Вот не видел поэт Дальний Восток, а написал как будто о нем:
Багрец и золото — эти цвета действительно доминируют в раскраске дальневосточной осени.
На завалинке возле больничного барака было тепло — очень ласково грело невысокое солнце.
Очки уже прочно сидели на носу Алтайского — сержант принес медную проволоку. Надя дала иголку и свечу, чтобы воском закрепить стекло. После ремонта очков стекло немного шатается, но уже не выпадает. Видно все отлично: вон солдаты гоняют мяч, стоит толпа около госпитального клуба, вон кого-то пронесли на носилках в санпропускник. Из-за угла корпуса вышли несколько бойцов: стриженые головы, выцветшие госпитальные халаты, идут — дымят, смеются.
Сержант Еремин убежал по делам и унес костюм цвета хаки — пошел договариваться насчет его стирки. Еремин примерно одного роста и одной комплекции с Алтайским, вот и выпросил костюм на время — сержант предполагал блеснуть в нем в клубе госпиталя, где намечались танцы, надеялся достать и галстук. Ефрейтор Леонид пошел за билетами в кино.
Рядом с Алтайским сидели на завалинке хроники-однопалатники. Пятнисто-зеленое лицо Голицына маячило в окне.
Стриженые головы направились к сидящим, подошли, подсели рядом.
— Здорово! — сказал, не садясь, парень с дымящейся завертушкой из газеты величиною, наверное, в четверть листа.
— Здорово, — ответил Алтайский.
— Ты по-русски говоришь? — изумленно спросил парень. — Значит, ты русский?
Алтайский утвердительно кивнул головой.
— А нам говорили, что здесь японцы, разочарованно протянул парень. И вдруг спохватился: — Тогда получается, что ты белобандит.
Двое пожилых, сидевших рядом с Алтайским, хроников уставились вдаль безразличными взглядами, третий — японец — понимал по-русски плохо. Василий Голицын, пристроившийся было ухом к форточке, стоя на подоконнике, растворился в темноте палаты.
Алтайский рассмеялся:
— Что, похож?
— А кто тебя знает… — протянул боец.
— Сколько тебе лет? — спросил Алтайский.
— Двадцать пять.
— А мне двадцать восемь, — продолжал Алтайский. — Я родился в семнадцатом году. Революция когда была?
— Тогда же, в семнадцатом, и была… — нехотя ответил боец.
— Давай теперь рассудим, — Алтайский заулыбался, — в двадцать втором году белогвардейцы все вышли. Согласен? Как раз здесь, на Дальнем Востоке, они были последними. Мне тогда было пять лет. Значит, по-твоему, — хитро продолжал Юрий, — я появился на свет с усами, с винтовкой и в хромовых сапогах, как все белобанди-ты?