— Мыло готово? — на пороге лаборатории стоял Бартель.
Дверь была открыта, но шума и легкого скрипа, когда ее открывали, оба не слышали.
— Какой хороший дивчина! — сказал Бартель, когда Галя выпорхнула за дверь. — Тебе она нравится?
— А что толку в том, Иван Иванович? Ты же знаешь, что делают с сожителями в лагере.
Бартель помолчал, потом сказал:
— Слушай, я, наверное, понял… Давай организуем гидролиз в ночная смена — ее меньше видеть будешь. Я знаю, она бросил Миша… Сегодня вечером приходи к нарядчик, прибыл этап из Прибалтики и Ленинграда — одни девчонки, выберем самых красивый…
— Мне все равно, Иван Иванович. Однако для дела мордовороты лучше.
— Ты верно монах. Ну тебя к черту, никуда не ходи, я сам выберу!
Когда Алтайский вышел в ночную смену, то оказался в окружении целой сотни худеньких бледных девчат, многие из которых по-русски говорили плохо. Работы ему сразу прибавилось — разве можно было заставлять этих девочек возиться с кипящей кислотой, набрасывать ремень насоса или пресса на шкив крутящейся трансмиссии, крутить задвижки, у которых то и дело вылетали хлюпкие прокладки — хороших-то не было!
Работа была на износ, как Алтайский ни пытался уследить за всем, это ему не удавалось: кто-то, зазевавшись, угодил в неглубокий канализационный колодец и сломал руку; одной из девочек, носивших кислоту в деревянных ведрах из железнодорожной цистерны, капля кислоты попала в глаз, и хорошо, что вода оказалась рядом — глаз даже не покраснел; совсем повезло, когда вылетела крышка люка кипящего гид рол изера, а внизу, куда выплеснулась кипящая кислота, никого не оказалось…
Как-то днем, когда Алтайский, недоспав после ночной смены, пришел на завод для разговора с Бартелем, он встретил Галю. Она была печальна и зла.
— Юра, как вы думаете, — спросила она, — хороший ли человек Гохман?
Гохман работал на заводе бухгалтером, был стар и пышен, как запорожский казак.
— По-моему, дело он знает, не «доходяга», получает посылки и живет лучше, чем я…
— Я не о том, — перебила Галя, — стоит ли выходить за него замуж?
Алтайский замешкался — вот так вольт! Что это — стремление поставить точку в их отношениях или влечение к удовлетворению физиологических потребностей?
— Галя, — не сразу ответил он, — не накладывайте на меня дополнительный груз, мне и без того тошно.
— А мне? — голос Гали сорвался, и она отвернулась.
— Боже мой! — взмолился Алтайский. — Галочка! Ни я и никто другой не имеют права решать за ваше сердце… Любовь зла, полюбишь и козла.
Галя резко повернулась к Алтайскому:
— Значит, нет? — глаза ее заулыбались. — Я так и думала!
— Галя… — опешил Алтайский. — Я только сказал, что не имею права решать за вас. Поймите: мне плевать на себя, на то, что со мной будет, но распоряжаться вами, подтолкнуть вас на авантюру я не могу… То, чего вы хотите, не будет даже миражом счастья, а ведь вы имеете право на настоящее счастье. Но я-то вам его не смогу дать!
— Понимаю, что я должна ждать и помогать тебе, чем смогу, — серьезно сказала Галя. — Главное, что я верю тебе, мне нужно только твое слово… А еще я верю, что ты неправ, ты просто угнетен обстоятельствами, а силища в тебе дикая, даже сейчас, энергия — безудержная. Поверь мне, я — женщина, я разгадала тебя!
— Какая ты, Галя, наивная и хорошая. Понимаю, что хочешь меня поддержать, вселить в меня веру, но что мы, крепостные, можем сделать против барина, который не велит? У барина жандармы в красных фуражках с синими околышами, автоматы, кобели, а у нас голые руки…
— Дурачок, глупенький слепыш! Забудь, что мы в лагере, забудь средневековье, крепостное право. Человек должен быть счастлив! Мы сможем жить в своем особом мире!
Алтайский взял Галину руку, задумался.
— Жизнь-то будет, Галя, — наконец, сказал он, — но собачья, с цепью на шее. Улавливать момент, когда барин отвернется, чтобы сделать запрещенное и, в конце концов, получить трепку этой самой цепью — разве это жизнь? Ты права, натура у меня сибирская, вольная, если уж возьму кого, то и отвечать буду… А если не могу, то бирюком жить обязан, как цепь велит, а крадучись ничего делать не умею…
— Понимаю я тебя и в тоже время не могу понять! — с горечью сказала Галя.
Алтайский отпустил руку Гали, которую, оказывается, он нежно гладил, сразу же почувствовал пустоту и одиночество — как путник в бескрайней, заснеженной, безмолвной степи, придавленной серым, грустным небом…