Алтайский улыбнулся — наживка на удочке, которую забросила Любка, была уже знакома:
— Не словишь, Люба, не до баб мне. Сколько можно тебе говорить, что женщины не для меня?
— Да ты уже не шибко доходной, тебе бы сейчас бабу половчее и совсем ожил бы. Не хочешь свою — возьми вольную, бабы есть ягодки!
Любка сверху вниз прогладила себя и подбоченилась:
— Я про себя не говорю, у меня полковник есть на примете, так и просит, так и просит, да я не такая…
— А вот и врешь, Люба. Полковники холостые давно перевелись.
— Ну, не полковник, так капитана всяко найду.
— Женатого?
— Можно и женатого.
— Это ты забудь, Люба. Сейчас не царское время, не с больших харчей мужику заводить двоих.
— А я и не думаю, что после меня мужик на другую бабу поглядеть захочет! — твердо заявила Любка.
— Вот ты какая, Люба. Опасная!
— Ешшо как! — Любка развела руками, приподняла голову.
Да, если бы Алтайский был мужиком, то и поглядел бы на нее, как полагается, а он взглянул, чуть не поперхнулся и пошел пить воду.
— Тебе, может, мыльца надо, Люба? — спросил он.
— Мне бы что другое, — отрезала Любка, — мыла я в прошлый раз брала. Куда ты? — остановила она Алтайского около двери.
— Дело есть…
Смутное подозрение зародилось в Любкиной голове да так и застыло: а что, если у него тоже баба уже есть, как у других? Может, он не захочет размениваться? А, видать, зажечь его можно, хоша и упирается!
Любка завлекательно улыбнулась:
— Ну, что ж, иди, только помни: ежели у тебя баба есть, обязательно словлю!
Но так и не словила и то ли от огорчения, то ли еще от чего, только скоро перевелась куда-то в широкие зауральские просторы…
Глава 5. ПОВОРОТЫ СУДЬБЫ
Шурка появилась в лаборатории к концу смены:
— Здравствуй, муженек! А я теперь работаю в котельной!
— Как в котельной?
— Подвожу на вагонетках опилки с лесозавода к котлу.
Шурка, которую Алтайский не видел недели две, показалась ему не такой, как обычно, бесшабашной и веселой. В глазах затаилась не то грусть, не то настороженность, не то надломленность, плохо прикрываемая решительностью и вызовом.
— Шурочка, милая! Ты чем-то огорчена, душа моя?
— Да нет, муженек!.. А ты всегда такой был?
— Какой? — Алтайский не понял, что хочет сказать Шурка, но огорчаться вместе с ней и за нее — молодую, обделенную судьбой и такую же одинокую, как все в этих когортах отверженных, было можно и, наверное, нужно.
— Да, такой! — Шурка сдвинула на шею платок, поправила челку смолево-черных волос, улыбнулась одними глазами — застенчиво и дерзко — и стала самой собой, без тени грусти или настороженности.
— Какой ты непонятливый, — сказала она. — Ты вот скажешь вроде простое, да с душой, а кругом зверье…
— Как же иначе, Шурочка? Сама ты не зверь — нет, я тоже. Значит, между собой мы должны быть людьми, просто людьми… А что ты не раздеваешься? Здесь тепло, а я тебя чем-то угощу… Ну, чего задумалась, снимай свой бушлат!
Шурка действительно задумалась, такой Алтайский видел ее впервые — она была углублена в себя, взгляд темных глаз устремлен мимо него в какую-то точку. В этом взгляде Алтайский увидел жажду жизни, торопливый бег мыслей и… переоценку, которую она делает или, может быть, уже сделала.
Алтайский достал свежий хлеб и молоко, что принес старшина-надзиратель в обмен на мыло, налил два лабораторных стакана:
— Ну, Шура, долго мне тебя ждать?
— Чего? — стряхнула Шурка задумчивость.
— Чего, чего… — сердито заворчал Алтайский. — Я за ней ухаживаю, а она еще не разделась!
— Как? Мне? За что? — Шурка разглядела молоко и хлеб. — Нет! Ты все равно на мне не женишься, а дарма я есть не буду!
— Шура, мы сейчас договорились, что мы люди? Договорились! Давай раздевайся, на пару перекусим, поговорим…
— Ты чего? Чокнутый? Увидят, что мы едим на пару, скажут: женился на блатной Шурке. И вообще, знаешь почем молоко? Поллитра пятерка!
— Вот и хорошо. Дорогому гостю — дорогое угощение!
Алтайский бесцеремонно расстегнул и стащил с Шурки потерявший цвет засаленный бушлат.
— Дорогой гость? — Шурка засмеялась. — Мужику баба дорога, когда нужна!
Шурка ела с удовольствием, улыбалась доброй, не наигранной улыбкой.
— Эх, Шура, Шурка! А ты ведь хорошая…
— А ты? С кем поведешься, от того и наберешься — сам говорил… Ты вот накормил, а даже лапать не станешь, не только что…