— Иван Андреевич находит непорядок с легкими. Товарищи рекомендуют проситься на Щучье озеро.
— Не советую, — подумав, сказал Бородин. — По вас не видно, что вы серьезно больны, а там много инфекционного материала. Народ есть мерзкий — бандиты, воры, нет ничего хуже этой «отрицаловки». Если сам болеет в открытой форме, то непременно из зависти к более здоровым старается их заразить. Так что компания будет не блестящая. В сангородок, в Азанку вы бы не хотели?
— Хотел бы. Я там уже был, меня знает Карасева. Она даже приезжала в Тавду и хотела опять забрать меня к себе, но вместо этого меня занарядили в штрафную бригаду.
— Причину знаете?
— Знаю. Одна скотина отрекомендовала меня в доносе как потенциального беглеца.
— Тень этого доноса будет ходить за вами по пятам, — задумался Бородин.
— Но сейчас-то мнение могло измениться? Здесь, в Ту-ринске, я выходил за зону практически без конвоя!
— Я не сомневаюсь, что это абсурд, но поверят этому наши унтеры Пришибеевы очень нескоро, — твердо сказал Бородин. — Однако на Шучье озеро можно — это специфический сангородок. И, знаете, в теперешнем вашем положении это единственное место, куда я могу вас направить. А потом попробуем все-таки к Карасевой. Что вы там делали?
— Числился художником, малевал лозунги, помогал бухгалтеру, садовнику, копал картошку в колхозе, когда посылали, в общем, не сидел без дела.
Беседа длилась долго. Перед отбоем, зайдя в ординаторскую, Коваленко сразу открыл форточку — курили немного, но комнатка была маленькой.
На крыльце, искреннее ответив на крепкое рукопожатие Бородина, направившегося к проходной g сопровождении Коваленко, Алтайский пошел было к своему бараку, но неожиданно его остановило громкое женское причитание:
— Дорогой муженек, потеря ты моя ненаглядная! Все ноги отбила, глаза проглядела! Почему ж ты бросил свою женушку?
Перед крыльцом стояла Шурка — румяная от легкого морозца, с лучистыми глазами, открытой головой, дерзкой челкой, в каком-то платьице, выглядывавшем из-под телогрейки, и в туфлях.
— Я бегаю, его ищу, а юн в санчасти прячетя!
Бородин и Коваленко, уже спустившиеся с крыльца, с интересом рассмотрели Шурку и вопросительно взглянули на Юрия.
— Шурочка! Ты хоть поздоровайся! — обалдело изрек Алтайский первое, что пришло в голову.
— Здрасьте! — любезно улыбнулась Шурка.
— Здравствуй, миленькая! — в тон ответил Бородин. — Ну, Иван Андреевич, дама нам представлена по всем правилам, больше нам тут делать нечего.
Еще раз оглядев очкастого Алтайского, его халат, подштанники, лапти на босу ногу и Шурку, Бородин сказал:
— Что же, контрасты, с точки зрения медицины, дают здоровое потомство. До свидания!
— До свиданьица, полковничек, — присела Шурка.
Из-за угла барака, за которым скрылись Бородин и Коваленко, донесся затихающий смех.
Ну вот, миленький, видишь, как хорошо обошлось, а ты Думаешь, я и молвить не умею — знаю, как с кем!.
— Шурочка, зайдем в коридор, а то я замерзну.
— Ах я, недотепа проклятая! — Шурка сорвала с себя телогрейку, набросила на Алтайского и обняла за плечи. — Ну, ничего, ничего, сейчас согрею!
— Шурочка, только ты не говори громко — люди уже спят, — сказал Алтайский, когда они вошли в небольшую переднюю с топящейся печкой и сели около нее на табуретки.
— Нет, я тихо, — прошептала Шурка. — Я тебя действительно ищу, никто не знает, куда ты’ делся… А смотри, как полковник сказал насчет детей. Хочешь, я тебя взаправду ждать буду, сроку-то у меня осталось всего ничего?
— Шурочка, да ведь у меня-то двадцать лет!
— Подумаешь! Я за тобой ездить буду.
— Ты же знаешь, что это невозможно.
— Да… — не сразу вздохнула Шурка. — Когда раскинешь мозгами, то так оно и есть…
— Я буду думать о тебе — это я обещаю, милая моя. Когда тебе будет трудно, вспоминай меня. Может быть, я тебя встречу, когда ты уже будешь доктором или инженером…
Шурка вздохнула, пытливо поглядела на Алтайского:
— А знаешь, Рейтер умер.
— Как? — вздрогнул Алтайский.
— Упал на лестнице, когда пошел дежурить ночью на завод вместо тебя. Ансульт какой-то у него нашли, — Шурка поднялась и обхватила руками шею Алтайского. — Иди спать, миленький, вижу, как тебя огорчила… Дай тебя поцелую!
Шуркины губы, прикоснувшиеся к щеке, были такими теплыми, домашними, что на мгновение пробудили нежность в окаменевшей душе Алтайского. Он бережно обнял ее, почувствовал ровно бьющееся сердце, еле уловимый запах податливого, чистого тела и тонкой девичьей шеи, которые он мог бы целовать…