Виноватых или причастных к «антисоветской деятельности» в Ворошилове, Хабаровске и Спасске-Дальнем осудил военный трибунал к различным срокам лишения свободы, а у оставшихся — этих самых, которые здесь, в Азанке, Тавде и еще где-то у черта на рогах — не нашли состава преступления даже советские органы. А как быть? Наверху рассудили примерно так: после «фильтрации» мог остаться тяжкий след у этих самых «профильтрованных», а потому впоследствии они могут стать «плохим агитационным материалом» о гостеприимстве отечества, поэтом обратно в Маньчжурию, к семьям, их отпускать нельзя. При открытом же общении с советскими гражданами они могут опять же выступить «плохим агитационным материалом» о жизни за границей. И решено было изолировать «профильтрованных» и отправить под конвоем с Дальнего Востока на северный Урал — как-никак, рабсила и пусть поработает бесплатно. После «фильтрации» и они уже почуяли, как надо любить Родину — язык у них не повернется не только разговаривать, но и мычать. А которые не почуяли — почуют, будьте уверены!
Термин «изолировать» был придуман не зря — для ареста нужно основание и ордер, а тут просто: вы не преступник, но подлежите изоляции. Сами должны понимать, что разлагать идеологически стойких советских граждан выдумками о жизни за границей никто им не позволит!
И не позволили, и «изолировали», и сделали каторжниками и дистрофиками, и тихо-психо-тронутыми. И место выбрали удачное — медвежьи углы, где «закон — тайга, прокурор — медведь»… А ежели и после этого «профильтрованные» не научатся Родину любить крепко, то во всяком случае поймут, что власть шутить не любит — пусть дохнут хоть все разом, хоть по очереди…
Поняли это «изолированные», и каждый по-своему искал выход из тупика.
Осенью 1946 года вышеназванный контингент стал участником придуманного органами очередного фарса — «перефильтрации» и преследования, в основу которой был заложен принцип: был бы человек, а статья найдется. В этом же году решениями неконституционного особого совещания Урал ВО — Уральского Военного округа — всем «изолированным» без исключения были определены сроки лишения свободы от 10 до 25 лет…
Алексей Владимирович Светлов — сын протоиерея, худой, высокий, богобоязливый, уже заморенный работой и отчаявшийся, наверное, неожиданно и для самого себя, ушел с места ночной работы по погрузке вагонов. Перелезая через колючий забор зоны, он повис на нем. Подождал, не будет ли выстрела, и наконец, разодрав телогрейку, плюхнулся на землю. Еще подождал выстрела и, не торопясь, пошел к станции, сел в случайно подошедший пассажирский поезд — вид его не слишком отличался от других пассажиров — и поехал. Куда, зачем, для чего — он не представлял.
Вообще-то он надеялся, что его подстрелят, когда он полезет через забор. Наложить же самому на себя руки — смертный грех…
Ехал Алеша до рассвета. Ему понравилось поле с темневшим в отдалении лесом на какой-то станции. Он вылез из вагона и побрел через поле к видневшемуся поселку. Возле крайнего дома увидел женщину, повязанную платком — пожилую, молодую или старую, не разобрать, — и спросил:
— Бабушка, а нет ли у вас чего-нибудь «яокушать?
— А ты кто такой? — проявила бдительность хозяйка, устанавливая пустые крынки из-под молока на козлоногом столе.
— Из лагеря я, бабушка.
— Бежал, что ли?
— Да нет, бабушка! Умереть я хотел, да не пришлось…
— Свят, свят, свят, — скороговоркой проговорила бабка, крестясь. — Грех-то какой, знаешь?
— Знаю, бабушка. Вот я и хотел, чтобы меня солдаты убили.
— Ой, страсти-то какие! — испугалась бабка… — Бежал, значит? А ты знаешь, нам не велено ничего давать беспачпортным!
Из ее причитаний Алеша понял лишь, что она не даст ему поесть, и повернулся с безразличием и покорностью.
— Погоди! Ну, куда ты? — остановила его бабка и задумалась: ведь парень уже больно худой, покладистый и не настырный…
— Может, ты бесконвойник? — попробовала она найти оправдание своей бабьей мягкости.
— Нет, бабушка, не бесконвойник и не заключенный…
— Так кто же ты есть? — опешила бабка.
— А я и сам не знаю, — только так и смог объяснить Алеша. — И паспорта у меня нету, — добавил он, снова поворачиваясь.
— Погоди! — остановила опять бабка. На ее преждевременно состарившемся лице со светлыми глазами Алеша прочитал немую борьбу — бабкино сердце было явно за него. Ее нахмуренные брови расправились, во взгляде мелькнула решительность.