Бросив на меня беглый взгляд, парень снова опускает глаза и глухо говорит, словно рассуждает о чем-то сам с собой:
— Зачем ему было гоняться в лесах за диверсантами, когда у него была семья? Почему именно он этим занимался, а не кто-нибудь другой вроде нас с вами, кому приходится думать только о самом себе?
— У него было чувство ответственности.
— Перед кем?
«Перед родиной», — порываюсь я сказать, поскольку это проще всего, но воздерживаюсь. Простые вещи порой трудно объяснимы. Скажи такому вот «перед родиной», и он начнет смеяться в душе.
— Перед людьми, Боян.
— Перед какими людьми? Теми, что сидят по кабинетам?
— Многие из тех, что нынче сидят по кабинетам, тоже в свое время бродили по лесам с автоматом в руках.
— Да, в свое время... Тогда выбора не было. А ведь он продолжал жить как партизан, когда все уже переменилось.
— Вот именно, как партизан, — киваю я. — Это чувство ответственности у него особенно обострилось, стало как бы незаживаемой раной как раз в ту пору, когда он был в партизанах.
— Не понимаю...
— Неужто так трудно понять: все мы продолжаем дело тех, кого уже нет, а те, что придут после нас, будут продолжать наше дело, и в этом состоит связь поколений, единство жизни, в этом ее вечность. Твой отец был наследником тех людей. А ты являешься наследником отца.
— Как я могу быть наследником человека, которого я не понимаю... которого не знаю...
— Но ведь он приезжал, ты бывал вместе с ним.
— Очень редко. И всегда очень недолго...
Он несколько стройнее Любо, более худой и хрупкий, чем отец, но, когда смотришь на его лицо, — вылитый Любо. Жизнь только начинает писать по этому лицу, и единственный след, который она успела оставить на нем, — небольшая ссадина на лбу, у самого виска.
— Опасно тебя стукнули, — замечаю я, указывая на отметину. -- Это что, спортивный трофей или дружеская потасовка?
— Ни то ни другое, — впервые выдает подобие улыбки Боян. — Шлепнулся на тротуаре, когда был гололед, и осталась ссадина. Врач сказал, что, если бы я стукнулся чуть покрепче, мне бы не встать. До чего глупо бывает: поскользнулся — и крышка.
— Действительно глупо.
— Впрочем, как все остальное, — вставляет юноша.
— «Все»?
— А разве нет? Люди суетятся, обзаводятся всяким барахлом, копят деньги на квартиры, покупают машины и, едва успев нажить все это, умирают. Ну разве не глупо?
— Да, конечно, если все сводить только к машинам да барахлу. Но жизнь не только в этом.
— В чем же еще? В красоте и благородстве? -В его тоне улавливаются нотки раздражения. -- Красота и благородство встречаются преимущественно в книгах.
— Ну хорошо. Как же ты представляешь свою собственную жизнь?
— Никак. Прежде я думал стать журналистом, а теперь и на это махнул рукой, хотя... если не будет слишком трудно, то, может, и стану... Впрочем, не все ли равно, кем быть, журналистом или учителем...
— А как твои университетские дела?
— Так себе... Во время зимней сессии схватил две двойки.
— Значит, тебя лишат стипендии.
— Проживу как-нибудь; и без стипендии.
— А чем ты занимаешься в свободное время?
— Ничем.
— Так-таки ничем?
— Сижу себе.
— В кафе?
— В кафе или дома...
— Читаешь?
— Читаю. Только не учебники. Не знаю почему, но в последнее время с учебниками я не в ладах.
— А комсомольская жизнь?
— Комсомольская жизнь? Осенью меня чуть было не исключили.
— За что?
— А за то, что не захотел поехать с бригадой на стройку... И еще за какие-то пустяки...
— Да-а... — вздыхаю я в третий раз. — Безотрадная картина.
— Не спорю, — пожимает плечами Боян.
Он не возражает и вообще ничего не говорит, потому что, очевидно, с самого начала догадывается, куда я клоню. Поэтому я прихожу к мысли, что пора наконец приступать к главной теме.
— Кафе и все прочее — это еще не самое худшее, -замечаю я. — Но вот конкретно кафе «Ялта» и тамошняя компания могут и в самом деле оказаться для тебя роковыми.
— Давайте не будем драматизировать... — тихо возражает Боян.
— Да, да, разумеется, — добродушно соглашаюсь я. — Беда, однако, в том, что ситуация, в которой ты находишься, действительно драматична, чтобы не сказать трагична.
— Вот, оказывается, до чего я докатился! — вскидывает брови молодой человек.
— К сожалению, ты действительно не отдаешь себе отчета, до чего ты докатился. Тут многое, очевидно, объясняется тем, что ты еще многого не знаешь. Но главная беда заключается в том, что ты просто утратил чувство реальности.
Он молчит, терпеливо ожидая, что же будет дальше.
— Ты только что рассказывал мне про то, как случайно поскользнулся и получил на память эту небольшую ссадину. Но послушай, мой мальчик, ведь ты теперь снова поскользнулся, в переносном смысле конечно, да так поскользнулся, что и в самом деле можешь очутиться... не знаю где... Мало того, один из твоих дружков по «Ялте», некий Пепо, недавно всучил тебе тысячу левов...
— Это касается только меня и Пепо.
— Ты так полагаешь, только зря. Потому что деньги, которыми Пепо поделился с тобой и не знаю с кем еще, он украл у своего отца. Теперь отец заводит против вас дело и... Впрочем, эту тысячу левов я уже внес от твоего имени, чтоб тебя не таскали на допросы и по судам...
— Вы меня ставите в очень неловкое положение... Я же не просил...
— Ты сам себя поставил в неловкое положение... И дело тут не в деньгах... Деньги ты мне вернешь, когда сможешь, однако тебе хорошо известно, что есть и другие вещи, более серьезные.
Боян молчит, потупя взор.
— И по поводу их тебя уже дважды вызывали в милицию, не так ли?
Он не говорит ни «да» ни «нет», все так же неподвижно глядя перед собой.
Я собираюсь продолжать, только вдруг, безо всякой надобности, снова вспоминаю тот вечер в пастушьей хижине: холодное дыхание ночи, хлещущий дождь снаружи, красные огоньки сигарет и до странности неожиданный вопрос Любо: «Эмиль, а что бы ты сделал, если бы твой сын стал предателем?»