Основана в 1890 году Ф. Павленковым и продолжена в 1933 году М. Горьким
Глава первая
«Я ПОСТАРАЮСЬ ПИСАТЬ ПРАВДУ!"
Он любил приукрасить свою жизнь. Слава еще только собиралась прийти к нему, а он уже сумел придать своему земному бытию немного радужного блеска. Вполне ординарные имена и фамилию, полученные им при рождении, он облагородил, заменив Пауля Марией, а заурядное «к» — загадочным «que», даром что у предков его были французские корни[1]. Вернувшись с войны в смуту первых лет свежеиспеченной республики, он обзавелся мундиром лейтенанта и, в монокле, с хлыстиком и овчаркой, фланировал по улицам родного Оснабрюка: такой вид его должен был импонировать замшелым провинциалам. Позднее, в брызжущем весельем Берлине — Golden Twenties[2] еще прикрывали гибнущую политическую и экономическую систему — он изображал из себя лихого автогонщика, бывалого солдата, элегантного денди и, будучи выходцем из среды мелкой вестфальской буржуазии, даже приобрел дворянский титул: звался теперь бароном фон Бухвальдом, хотя это могло вызывать лишь улыбку. Много лет спустя, 15 августа 1950 года, он запишет в дневник: «Пьянство; небылицы об автогонках; дутые ратные дела; липовый Бухвальд, вся эта фантасмагория...»
А тогда, на тридцатом году своей жизни, он вдруг сотворил такую книгу, которая за пару месяцев стала мировым бестселлером, пронесла его имя по всему свету и обеспечила ему место в истории литературы XX века. В собственной, охваченной классовыми бурями стране роман «На Западном фронте без перемен» сделал его, наверное, самым политически спорным автором. У него началась жизнь, полная противоречий. Он стал «публичной» фигурой и чуть было не сломался на этом. Каждая строчка давалась ему с огромным трудом, художника слова терзали сомнения, вид письменного стола обращал его в бегство, и это при том, что работа едва ли не над каждой книгой заканчивалась новым триумфом. Он стал исключительно зорким наблюдателем своего времени, радикальным, но не идейно пристрастным толкователем политики, другом человечества, держащим его от себя на дистанции. Он работал медленно, с большими интервалами, разрабатывал темы основательно, отсылал рукописи в издательства только после их тщательной отделки. Всю жизнь он был тружеником — серьезным и крайне требовательным к себе. Он редко испытывал удовлетворение от опубликованного, еще реже оно наполняло его ощущением счастья.
Мир вскоре потребует от него интервью и политических оценок. Позднее, когда он станет появляться рядом с дивами Голливуда, его именем запестрят не только страницы солидных газет и литературных журналов, но и колонки в бульварной прессе. Пока же он разъезжает по миру, влюбляется, пьет и, кажется, вполне доволен жизнью, в которой так много соблазнов и удовольствий. Но есть в этой жизни и обратная сторона — с мучительными сомнениями в своих творческих силах, с подверженностью депрессиям, с неспособностью связать себя с другим человеком крепкими узами. Так рождается в нем чувство одиночества, которое будет усиливаться год от года. На «шумиху» вокруг своей персоны он реагирует нервно. Говорить о личных делах отказывается и — в отличие от многих коллег по цеху — очень немногословен, если все-таки приходится отвечать на вопросы о творческих планах или его отношении к событиям в большом, неспокойном мире. Когда папарацци, щелкая затворами камер, окружают его знаменитых спутниц, он отворачивается или закрывает лицо руками. Пройдут годы, а «Оффенбах пост» будет все еще возмущаться и сетовать (в 1948-м, в подписи к одному из снимков): «Редакции пришлось сделать 14 телефонных звонков и отправить пять писем, чтобы заполучить у Эриха Марии Ремарка всего лишь одну фотографию...»
А он нуждается в том, чтобы его окружали люди, в первую очередь — близкие ему женщины. Одиночество рождает страхи, которые он ощущает как экзистенциальный ужас. «Потому что одиночество — настоящее, без всяких иллюзий, — это уже ступень, за которой следуют отчаяние и самоубийство»[3]. И он спасается от него в кафе, барах, фешенебельных ресторанах, в питейных заведениях и публичных домах с более или менее сносной репутацией. По натуре он чувствен, сексуальные контакты будут много значить для него и в пожилом возрасте, но и в женщинах он ищет, пожалуй, прежде всего расположенность к дружбе, взаимному доверию, душевному разговору. Даже публичные дома — это не столько место, где можно удовлетворить плотское желание, сколько своего рода приют, куда можно бежать от одиночества в долгие ночные часы, омрачаемые к тому же обильным потреблением спиртных напитков. Он будет подолгу жить в апартаментах различных отелей, и три-четыре недели пребывания в доме над Лаго-Маджоре будут казаться ему каждый раз — об этом говорят бесчисленные письма и дневниковые записи — своего рода «тюремным заключением». «Мне надо быть одному. Иначе ничего не получится», — запишет он в дневник, когда ему придется делать выбор: между работой над новым романом («Триумфальная арка») и жизнью возле его тогдашней возлюбленной — Марлен Дитрих. И действительно, покоя в душе у него нет. Творя месяцами в тиши, он тоскует по шумной светской жизни и той женщине, которой увлечен и восхищен. Находясь в Париже, Нью-Йорке или Лос-Анджелесе, он снедаем «ленью», корит себя за впустую потраченные месяцы, дни, часы... Заметим, кстати, что колебания в его эмоциональном состоянии лишь изредка обусловлены политическими событиями, заставляющими «затворника» все же выходить в большой мир.
1
Erich Maria Remark значился теперь в паспорте как Erich Maria Remarque.