Через три дня «человек, склонившись над своим прошлым», продолжает исследовать свое «я»: «...Годы пьянства, преднамеренная гульба после первой книги. Стремление принизить значение успеха и показать, что стал иным не благодаря ему, потакание судьбе (что, конечно, неверно). Сверхскромность, согласие с критикой, ощущение, что поднялся так высоко обманным путем. Пил, чтобы быть “не собой''...считал, что пью не с горя, а от наслаждения жизнью, — да, но чтобы как бы витать над ней и — над собой. Не углубляя себя жизнью... Нежелание трудиться; такое частое. Разрыв между вдохновением и исполнением. Неестественное протрезвление... Порой худосочное, стесняющее унижение. Чувство импотенции, боязнь импотенции в сексе. Попытки хитрить и там. Похоть поэтому оборачивается честолюбием и желанием работать».
Объясняет он себе и причины своей откровенной аполитичности, вызывавшей нарекания со стороны многих его критиков: «Отказ от любого участия в событиях международной жизни — внутренне и внешне. Видимая причина: недостаточные знания (и это так); знаю не больше, даже, пожалуй, меньше других. А также опасение, что могут вспомнить сделанные мною когда-то глупости... и использовать их против меня».
И наконец, резкая оценка отношения к родным: «Что дал ты, любвеобильный и щедрый, своей семье? Твоей сестры нет в живых; ее можно было бы спасти; ты не хотел, чтобы все жили за твой счет в Швейцарии. Ты стыдился своих близких. Ты сделал из отца капитана[79]. Ты завышал их социальное положение. И мало заботился о них. Делал вид, что их нет».
Анализ, которому он подверг себя в эти дни, был радикален («Не от себя, а к себе»). Подвигли его на это Карен Хорни и ее книга, а также чтение работ Фрейда и Юнга за год до этого. Жизненный кризис, в который он ввергнут Наташей и серьезной заминкой в работе над романом, обостряет восприятие того, что он читает и о чем дискутирует. Рефлексия всегда была у Ремарка частью мыслительного процесса, и потому семена психоанализа падают в его случае на благодатную почву.
Многое из того, что он пишет о себе и своем поведении, не так уж и ново в его дневнике. Но теперь, в конце длинного, неровного, разрушительного отрезка жизни оно становится горьким итогом. И все-таки нельзя не подчеркнуть его относительность. То, что Ремарк наблюдает в самом себе, характерно, по сути, для бессчетного числа людей. Чувства вины перед семьей, возлюбленными, близкими друзьями — кто не знал их? Разве мы не догадываемся, что пускаем людям пыль в глаза, когда рассказываем им о своей жизни? Кто из знаменитостей этого мира пережил свою славу без потерь? Библиотеки полны книг о страхах, порождающих импотенцию, а алкоголизм стал во многих странах повальной болезнью. Ремарк же делает шаг, на который способны не многие: он прорывает кольцо блокады вокруг бессознательного и, не питая никаких иллюзий, объясняет себе, почему он страдает, слишком мало работает, слишком много пьет и, несмотря на постоянные унижения, не способен порвать с Наташей (как долго не мог порвать и с Марлен Дитрих). И потому цитируемые здесь записи из его дневника — с отсылками к годам детства, к поведению после публикации первого антивоенного романа, к увлечению «знаменитыми» женщинами — имеют, конечно же, исключительно большое значение для понимания того, как реально складывалась жизнь Ремарка.
Познать еще не значит изменить. Это относится и к Ремарку. Беседы с Карен Хорни улучшают настроение, придают бодрости, позволяют смотреть на разлуку с Наташей некоторое время более дистанцированно. В ноябре роман «Искра жизни» наконец почти закончен. Но потом его опять охватывает беспокойство, ему тесно в Порно-Ронко, и он уезжает в Париж, а оттуда 10 ноября — в Нью-Йорк. Снова «Амбассадор», снова Наташа — тут мало что может сделать самый беспощадный самоанализ.