14. Девочка среди стрелков
Амстердам, 1642
– Мне не видно в окно твою картину, – жалуется Саския. – Ты бы повернул ее хоть на время, чтобы я видела.
– Тебе все равно нельзя вставать. Поверь мне на слово, это окончательный портрет. Такой, что не надо больше портретов.
– Не могу понять, ты шутишь или серьезно, – говорит она немного плаксиво. Последнее время глаза у Саскии все время на мокром месте, а улыбается она, только когда ей приносят маленького Титуса. И совсем редко, да и то как-то грустно, – Рембрандту.
– Серьезнее некуда. На этот раз я сказал про купцов города Амстердама все, что про них стоит говорить. И хорошее, и плохое.
– И больше не будешь писать портретов?
– Не стану зарекаться, Саске, – Рембрандт качает головой. – Ты же видишь, мы тратим уйму денег. Я и за дом до сих пор не расплатился. А теперь еще твой кузен Хендрик объявил себя несостоятельным, а он ведь был нам должен тысячу флоринов – мы уже не получим их назад.
– Почему ты не хочешь взять мои деньги? Все равно я скоро умру, и они будут твои.
Она часто и совсем буднично говорит о своей скорой смерти. Доктор Тюльп – тот самый, для которого Рембрандт написал когда-то сцену в анатомическом театре, сделавшую сыну мельника имя в Амстердаме, – тоже деликатно предупредил, что болезнь Саскии чрезвычайно серьезна. Да это и без него заметно. Приступы кашля повторяются все чаще, пятна крови на платке становятся все больше. Но, говоря с ней, Рембрандт никогда не признает очевидное.
– Ты поправишься, – отвечает он. – А твои деньги – это деньги Титуса.
Сыну уже семь месяцев. Ни один из их детей не прожил так долго, а Титус здоров, вовсю болтает на своем непонятном языке и больно таскает мать за волосы цепкими ручонками. Саския знает материнским знанием, что Титус не умрет в младенчестве, – так она чувствовала задолго до его рождения, что будет мальчик. У Рембрандта нет ее шестого чувства: он суеверно сторонится младенца, не рисует его, редко берет на руки, словно боится навредить, уронить, поломать. Он понимает, что это последняя возможность, отпущенная им с Саске.
– Я не поправлюсь. – На этот раз Саския не готова принять его обычные возражения. – Ты должен знать, что я не поправлюсь. Перестань обманывать меня и себя.
Рембрандт опускается на колени у кровати.
– Я хочу умереть раньше тебя, Саске. Без тебя я не представляю себе жизни.
– Я не хочу, чтобы ты так говорил. – Ее слезы высохли. Это серьезный разговор, а не попытка вызвать жалость, понимает Рембрандт. – Я хочу, чтобы ты начинал строить другие планы. Посмотри на Гертье, она явно видит в тебе мужчину. Она хорошо заботилась бы о тебе. К Титусу она уже относится как к своему ребенку.
– Гертье? Да ты хоть понимаешь, что говоришь? – Его гнев – не вполне искренний. Конечно, он заметил, что кормилица Титуса смотрит на него по-особенному. И она хороша собой, хоть совсем не так, как Саския. Гертье Диркс – вдова, здоровая, сильная провинциалка из бедной семьи, привыкшая к тяжелой работе и повиновению. Большие руки, резко очерченный, крупный рот, крутые бедра…
Жена давно не может спать с ним, и он стал снова замечать окружающих женщин – служанок, торговок, племянниц и сестер своих немногочисленных друзей. Но замену Саскии он не видит ни в одной из них: сама мысль о замене кажется ему нелепой. Это все равно что соскоблить ее лицо со всех картин, которые он написал, когда они играли в переодевания, и вписать вместо него другое.
– Понимаю, Рембрандт, – спокойно отвечает Саския. – Я избаловала тебя, ты не можешь долго без женщины. Выбери такую, которая будет тебе помогать, заботиться о тебе. Я сама хотела, но не смогла. Видишь, как у нас все вышло… А в прошлом году, когда Титье умерла от чахотки, я уже знала, что и мне недолго осталось. Просто не показывала тебе кровь.
В честь Титье, сестры Саскии, назвали Титуса. Ей было, кажется, тридцать два или тридцать три, вспоминает Рембрандт.
– Ты моложе Титье, – продолжает он хвататься за соломинку, по крайней мере на словах. – Ты поправишься, я знаю.
– Чахотке все равно, сколько тебе лет, – безжалостно возражает Саския. – Я скоро уйду, хотя больше всего на свете хочу остаться с тобой. И с Титусом.
Теперь по ее лицу текут слезы. Он старается вытереть их пальцами, но жена смахивает его руку.
– Обещай, что не замкнешься в себе, когда меня не будет. Тебе надо продолжать жить, и тебе нельзя бросать работу. С этим твоим окончательным портретом ты совсем нигде не бываешь, про тебя уже забыли, у тебя нет заказов.