— Присядь, отец. Вот стул. — Рембрандт смахнул со стула шарф с бахромой и павлинье перо, повернулся к трем сотоварищам и сказал: — Насколько я понимаю, главное — выбросить из головы веревку. Вы должны видеть манекен таким, словно он парит, а не висит. Его что-то поддерживает, что-то поднимает его вверх, как рыбу в воде или семя молочая в воздухе.
«Зачем он притворяется?» — думал его отец. — Этот безразличный вид, который он напустил на себя, — такое же притворство, как и многое из того, что говорил и делал Рембрандт после возвращения от Питера Ластмана. Потерянные деньги, неоправдавшиеся радужные надежды, вечная необходимость объяснять назойливо любопытным друзьям и соседям, почему его сын, метивший так высоко, столь неожиданно и быстро вернулся домой, — все эти горести, и притом немалые, Хармен переживал легче, чем перемену, которая произошла в самом мальчике. Рембрандт, несомненно, потерпел в Амстердаме поражение, но нельзя же в двадцать лет заранее отвергать все на свете только потому, что любой шаг всегда может обернуться новым поражением. Неудача еще не основание для того, чтобы выбрать себе в товарищи трех первых попавшихся голодранцев и вместе с ними отгородиться от мира.
— Сядь же, отец. У тебя утомленный вид.
Хармен опустился на стул — не потому, что надеялся на продолжение разговора, а просто потому, что был измучен, бесконечно измучен и не представлял себе, как доберется домой, если не отдохнет хоть несколько минут. Работа шла в полном молчании, сквозняк непрерывно раскачивал манекен; у Хармена, смотревшего на чучело, закружилась от этого верчения голова, и он перевел взгляд на картины, приставленные к стене или лежавшие на полу. И чем дольше мельник смотрел на них, тем отчетливей превращалось в странную, непреложную уверенность то, что он смутно понимал уже долгие месяцы: у его сына много таких картин, которых он, Хармен, просто не любит. Кое-какие из них вызывают у него даже отвращение, и — странное дело! — труднее всего ему примириться с теми полотнами, которые больше всего нравятся Рембрандту.
«Валаам и ангел»… Не стоило обманывать себя — это именно та прискорбная неудача, которую предсказывал господин ван Сваненбюрх. «Крещение евнуха», «Самсон и Далила», «Святой Петр в темнице» — один взгляд на них сразу привел Хармена в замешательство: ему невыносимо видеть эти неистовые жесты, стиснутые в отчаянии руки, выкаченные глаза. Мельник комкал промасленную бумажку, силясь уяснить себе причины такого отвращения, и внезапно ему пришла в голову мысль, настолько простая, что он никогда не решился бы высказать ее ни Рембрандту, ни Нелтье, ни кому-либо еще: сын его пытается быть шире жизни, а ее-то и не хватает его полотнам, он, вероятно, не умеет сказать то, что надо, потому что хочет сказать слишком много…
— Иллюзию парения можно создать с помощью одежд, — сказал Ливенс.
— Нет, одежды должны лишь усиливать ее, а не создавать. Иллюзию должно вызывать само тело ангела.
Голос у сына был холодный, повелительный, только что не злой. Да, всегда лучше смотреть правде в лицо, даже если это горькая правда: похоже, что Амстердам так испортил Рембрандта и его талант, что дело теперь уже не поправишь. Чем стал он к исходу этих пяти неурожайных лет, он, гордость семьи, ради которого родители отняли так много у его братьев и сестры? Художником? Но ведь до сих пор он продал лишь несколько вещиц за несколько жалких флоринов. Учителем? Да, учителем обезьяны и сурка, ютящимся в жалкой конуре. Счастливым человеком, который занят любимым делом и посылает к черту выгоду? Рембрандт счастлив? Да у него лицо еще угрюмей, чем у Геррита. Недавно к ним заходил пастор и сказал, что мальчик скорее обретет покой душевный, если начнет посещать богослужения. Но ведь он отвергает даже мирские утехи, дарованные людям господом, — пищу, сон и целительные радости брачного ложа.
— Будь добр, смотри куда ступаешь, — остановил Рембрандт ван Флита. — На полу, позади тебя, лежат три моих этюда маслом.
Здоровенный толстокожий малый вздрогнул, положил кисть и нагнулся, чтобы поднять картины. Получив наконец возможность вздохнуть поглубже — колотье в груди уже проходило, — Хармен Герритс следил за большим скрюченным телом ван Флита, укутанным в безобразный мешок из-под зерна. Как, однако, осторожны и грубовато нежны толстые руки парня!.. Все три еще необрамленные полотна были портретами: на одном был изображен сам художник, на втором — Нелтье, на третьем — он, Хармен, в виде старика-воина с пером на шляпе и тяжелой цепью на груди.
— Извини, — сказал он сыну, отказываясь от своего решения молчать. — Можно взглянуть?