Однако, собрав маленькую сумму, я сам распрощался с фабрикантом штор. Можете себе представить его отчаяние. Он дошел до того, что обещал впоследствии передать свое дело мне, если я останусь работать.
Но я не был ослеплен столь соблазнительными перспективами, и, так как у меня было на что прожить некоторое время (при условии, разумеется, не предаваться никаким излишествам), я пошел учиться настоящей живописи у Глейра, где работали с живой модели.
Глава III
В мастерской Глейра
Ренуар. — Я выбрал мастерскую Глейра потому, что должен был встретить там друга моего Лапорта, с которым был дружен с самого детства. И может быть, я даже остался бы еще у моего фабриканта штор, если бы не Лапорт, который так торопил меня присоединиться к нему. Случилось, однако, что наша добрая дружба прекратилась — до того наши склонности были различны; но как я признателен Лапорту за то, что он побудил меня принять решение, вследствие которого я стал живописцем и познакомился с Моне, Сислеем и Базилем!
Глейр был очень почтенный швейцарский художник[21], но как педагог он не был полезен своим ученикам; зато он предоставлял им полную свободу.
Я не замедлил подружиться с тремя названными товарищами, один из которых, Базиль, подававший такие блестящие надежды, погиб совсем молодым, убитый в первом же сражении во время кампании 1870 года. Лишь с трудом ему начинают воздавать должное. Первые покупатели «импрессионистов» не принимали всерьез его живопись, без сомнения, только потому, что Базиль был богат.
Я. — Кому из художников симпатизировали тогда вы и ваши друзья?
Ренуар. — Моне приехал из Гавра, где он познакомился с Йонкиндом, которого очень почитал. На Сислея больше всего влиял Коро. Что касается меня, я был поклонником Диаза. Надо заметить, что живопись Диаза, почерневшая со временем, тогда сияла, как драгоценные камни.
Я. — Вы не сказали мне ничего об Академии художеств…
Лиза с зонтиком. 1867
Ренуар. — Академия художеств сильно отличалась от теперешней. В ней было лишь два предмета: рисунок по вечерам с восьми до десяти часов и анатомия, для которой соседка Академии — медицинская школа — любезно предоставляла трупы. Я посещал иногда эти занятия, но живописи я обучался у Глейра.
Я. — Какие профессора были у вас в Академии художеств?
Ренуар. — Лучше других я помню Синьоля…
Однажды во время рисования с античных фигур Синьоль, поправлявший рисунки, проходил мимо меня: «Разве вы не чувствуете, что большой палец ноги Германика должен выражать величие, какого не найти в большом пальце первого встречного угольщика?» И он торжественно повторил: «Большой палец Германика!..» В этот момент кто-то из соседей, недовольный своим рисунком, отпустил словечко, принятое Синьолем на свой счет. Заподозрив во мне виновника, Синьоль немедленно выставил меня за дверь. Живописный этюд, который я принес на его курс, положил начало его враждебному отношению ко мне. «Берегитесь, чтобы вам не сделаться вторым Делакруа!» — вскричал он вне себя от несчастного красного цвета, положенного мною на холст.
Я. — Теперь все-таки в этом отношении чувствуется прогресс. С вашим цветом начинают мириться, даже больше того — он уже нравится. В Люксембургском музее я встретил «знатока», который захлебывался от восторга: «У Ренуара божественные краски!» Но не хочу от вас скрывать, что он не был того же мнения о вашем рисунке. Проходя перед «Mater dolorosa»[22], ваш поклонник вдруг остановился: «А все-таки какая дивная линия! Как жаль, что Ренуар не сочетает свой очаровательный цвет с рисунком Бугеро!»
Ренуар. — Ничего нет забавнее этих любителей. Я наблюдал как-то двоих, обсуждавших достоинства картины. «Да, без сомнения, в ней необыкновенные качества, — говорил один, — но скажите, пожалуйста, это жанр или историческая картина?» Или еще лучше — опять я забываю имена… — вы знаете прекрасно этого торговца галстуками, который покупал Гюстава Моро… Словом, он мне показывал в своей вилле, в окрестностях Парижа, две маленькие парные вещицы, подписанные Коро. И когда я выразил сомнение в их подлинности, он успокоил меня: «Ну, здесь, в деревне, это сойдет…» Подумать только, что теперь я мог бы писать хоть миндальным молоком и это не уменьшило бы восторгов перед блеском моей живописи; а надо было видеть, какая грязь была на моей палитре в те времена, когда люди уже считали меня революционером! Но все-таки, надо признаться, я без особого энтузиазма плавал в битуме; меня толкнул на этот путь один торговец картинами, первый, который начал давать мне заказы. Много позже я понял происхождение этой страсти к черной живописи. Во время путешествия в Англию я познакомился с любителем, у которого, по его словам, был один Руссо… Пригласив меня к себе, он ввел меня в комнату на цыпочках из уважения к произведению мэтра и, отдернув занавеску, скрывавшую большое полотно, шепотом произнес: «Смотрите!»