«Я зашел от света, — продолжает Репин, — чтобы видеть картинки, и онемел: картинки меня ошарашили. Я удивился до полной сконфуженности…
— Скажи, ради бога, да где же ты так преуспел? — лепечу я. — Неужели это ты сам написал?! Ну, не ожидал я…
— Благодарю, не ожидал! — весело засмеялся Васильев. — А учитель, брат, у меня превосходный: Ив. Ив. Шишкин, прибавь еще всю Кушелевку и уж, конечно, самую великую учительницу: натуру, натуру! А Крамской чего стоит?!»[144]
Через две недели Васильев явился с 200 руб. и попросил только Репина пойти к Исееву, у которого были связи в обществе пароходства «Самолет», и попросить у него выхлопотать несколько даровых билетов по Волге. Билеты были также добыты.
В конце мая 1870 г. Репин, его брат Вася, Васильев и художник Е. К. Макаров, которого решено было прихватить четвертым, поехали в Тверь, откуда уже направились по Волге. По дороге они расспрашивали «бывалых» людей, где Волга покрасивее. Дальше Саратова плыть никто не советовал. Все в один голос говорили, что лучше всего Жигули. Против самой лучшей точки Жигулей, оказалось, лежит Ставрополь. Решено было ехать до Саратова, а на обратном пути остановиться окончательно здесь.
Так и сделали. Но побывши и поработавши некоторое время около Жигулей, решили ехать под Царев Курган, в Ширяево, или Ширяев буерак. Сначала съездили на разведки Репин с Васильевым. Оба нашли, что это и есть то, что обоим нужно: бурлаки так и тянут, а пейзажи для Васильева изумительные.
Наняли чистую половину избы, разделенную на три части, — всего 13 руб. за 3 месяца. И тут, с начала июня, закипела работа.
Сначала Репин только приглядывался к партиям бурлаков, изучая общий характер бурлаченья и делая альбомные зарисовки. После долгих наблюдений ему попадается наконец такой замечательный бурлацкий тип, что оставалось его только перенести на холст, чтобы запечатлеть, казалось бы, самую сущность этого неслыханно жестокого и жуткого явления.
Звали его Канин. Поровнявшись с ним, Репин сразу его заметил и тут же оценил.
«…Вот история, вот роман! Да что все романы и все истории перед этой фигурой! Боже, как дивно у него повязана тряпицей голова, как закурчавились волосы к шее, и главное — цвет его лица!»
«Что-то в нем восточное, древнее. Рубаха ведь тоже набойкой была когда-то: по суровому холсту пройдена печать доски синей окраски индиго, но разве это возможно разобрать? Вся эта ткань превратилась в одноцветную кожу серо-буроватого цвета… Да что эту рвань разглядывать! А вот глаза, глаза! Какая глубина взгляда, приподнятого к бровям, тоже стремящимся на лоб. А лоб — большой, умный, интеллигентный лоб; это не простак… Рубаха без пояса, и порты отрепались у босых черных ног»[145].
Бурлаки на Волге. Рисунок, близкий к окончательной редакции картины. 1870. ГТГ.
«…Я иду рядом с Каниным, не спуская с него глаз. И все больше и больше нравится он мне: я до страсти влюбляюсь во всякую черту его характера и во всякий оттенок его кожи и посконной рубахи»[146].
Но написать Канина оказалось не так легко и просто. Сначала он отговаривался отсутствием времени и неохотой. Да и действительно тянул лямку то вниз, то вверх по реке — никак его не удавалось захватить на отдыхе. Как ни ловил его Репин, все было безуспешно. Приходилось ограничиваться только беглыми альбомными зарисовками.
«Целую неделю я бредил Каниным и часто выбегал на берег Волги. Много проходило угрюмых групп бурлаков; из них особенно один, в плисовых шароварах, поразил меня: со своей большой черной бородой он был очень похож на художника Саврасова; наверно из купцов… Но Канина, Канина не видно… Ах, если бы мне встретить Канина! Я часто наизусть старался воспроизвести его лицо, но от этого Канин только подымался в моем воображении до недосягаемого идеала».
Кто-то из бурлаков назвал Канина расстригой.
— Разве он расстрига? — удивляюсь я. — Канин, Канин? Расстрига? Он был попом?
— Да, Канин, как же; он лет десять после того при церкви пел, регентом был, а теперь уж лет десять бурлакует…
«„Так вот оно, — раздумываю, — значит, не спроста это сложное выражение лица“. И Канин еще больше поднялся в моих глазах. Ах, если бы его еще встретить».
Но вот однажды Репин его поймал на отдыхе. Канин и сам уж не прочь писаться, но спрашивает, сколько ему за это будет заплачено.
— Да как тогда говорил, как всем плачу: посидишь часок и получишь двугривенный.
— Э-э! Нет, родимый, так у нас с тобой дела не выйдет; нешто это гоже? Так продешевишься! — Произошла большая пауза. — Я думал, вы мне рублей двадцать дадите, так мне бы уж на всю жизнь… — почти шопотом, как-то отчаянно докончил он.