Грустный вечер
Детских лет моих подружка,
Где тропы висит клинок,
Мчит Шалушка, мчит Шалушка…
……………
Счет годам ведут кукушки,
И, достав рукой до дна,
Пью с ладони, как из кружки.
Наша ветхая саклюшка
И печальна и темна.
Где же ты, моя Шалушка,
Или выпита до дна?
Колыбельная речушка,
Или высохла она?
Выпью с горя; где же кружка?
Здесь, в Литфонде, у окна.
Я живу, поэт московский,
Кабарде любовь храня.
Только жаль, что друг Козловский
Переводит так меня.
Перевод читатель кроет,
Головой в сердцах крутя.
То как зверь он вдруг завоет,
То заплачет, как дитя…
Перегрев в Пицунде
И снова бью стекло в замызганном кафе.
И снова хлещет кровь из ровного пореза.
И совесть, как палач, на аутодафе
ведет, пока жива, до полного пареза.
В Пицунде наяву я вижу странный сон,
я вижу наяву то господа, то черта.
Я весь кровоточу, и доктор Кацнельсон
доказывает мне безнравственность аборта.
Непросто сочинить пугающий стишок,
но тайна жутких строк мне с юности знакома.
На аутодафе закономерен шок,
а проще говоря — отключка или кома.
Что ни строка — удар и до кости порез.
Поэзия, увы, ты вся — езда в больницу.
А то еще мигрень, истерика, парез,
а иногда понос на целую страницу.
Читатели мои! Все это — чушь и дичь,
я просто ваш палач с рассвета до захода.
Не важно, что у вас столбняк и паралич,
меня читайте до летального исхода!
Поэт и табурет
Что думал, как настроен был поэт,
Как он встречал закаты и рассветы,
Навряд ли объяснит нам табурет,
Или чернильница, или штиблеты.
Позвольте вам представиться: штиблет.
Хозяин мой во мне ходил по свету.
Мне табурет сказал, что он поэт,
Но вряд ли можно верить табурету.
Для табурета, в общем, все равны,
Он в смысле кругозора ограничен,
Людей он знает с худшей стороны,
Поэтому и столь пессимистичен.
Хозяин мой во мне встречал рассвет,
По лужам шел по случаю ненастья,
И вдруг зарифмовал «рассвет» — «штиблет»,
Признаться, я был вне себя от счастья!
Нет, все же он действительно поэт,
Как не воздать бесценному шедевру!
Поэта угадал в нем табурет
По одному седалищному нерву!
На коне
Я люблю приезжать в этот город,
И бродить, и ходить не спеша.
Снова скачет надменно и гордо
Всадник бронзовый мимо меня.
А в Большом Драматическом горько
Плачет Лебедев в роли коня.
Я люблю приезжать в этот город
С каждым годом сильней и сильней.
В город, воздух в котором распорот
Ржаньем всех знаменитых коней.
Я смотрю затуманенным взором,
Все навеки запомнить дабы,
Вижу Аничков мост, на котором
Кони Клодта встают на дыбы.
Медный Всадник по-прежнему скачет,
И легенды слагают о нем.
В этом городе Лебедев плачет,
В БДТ притворяясь конем.
На любую вступаю я площадь,
Вдоль проспектов гуляю седых
И себя ощущаю как лошадь,
А порою — как пара гнедых.
Здесь прохлада струится за ворот,
Конский запах волнует до слез.
Я люблю приезжать в этот город,
Ржать, и плакать, и кушать овес.