Вместе с удостоверениями Рерихам было передано письмо от Г. Бейли Увера, в котором говорилось:
«Дорогой друг, позвольте мне, от имени Ваших собратьев, сердечно приветствовать Ваше вступление в Теософское общество.
Я прилагаю к письму Ваш диплом и копию Обращения, иногда даваемого госпожой Безант вновь принятым членам.
На основании личного опыта собратьев, я чувствую уверенность в том, что членство в нашем „Обществе“ даст Вам постоянно растущую возможность расширять и углублять те аспекты Братства людей, которые наиболее Вам близки.
Каждый член нашего „Общества“ выбирает свой собственный путь для передачи миру великой истины Братства. И потребность в этой вести столь же велика в области мысли, как и в мире конкретного действия; как в быту, так и в общественной жизни. Сила ее велика равно в молчаливом примере и в активном приложении. При любых обстоятельствах для Вас всегда есть возможность стать, в подлинном смысле слова, „активным“ членом нашего движения, и я рад, что внешним актом вступления в членство Вы укрепили свое положение в мире тех, с кем Вы уже были, без сомнения, давно связаны иными путями.
Я всегда рад знакомству с новыми членами, желающими приехать и встретиться со мной и способными в удобное время посетить для этой цели Штаб-квартиру…»[221]
Н. К. Рерих вместе с семьей собирался отправиться в Индию еще в начале июня 1920 года, но оформить все необходимые документы в срок не успевал.
Въездные визы в Индию Рерихи получили только 28 июня 1920 года. Визу в Индию получил и В. А. Шибаев. Все были готовы к отъезду в длительное путешествие. Рерихи даже купили билеты на пароход до Бомбея, но тут их подвел антрепренер Томас Бичем. Его объявили банкротом и уже оформленные спектакли для Ковент-Гарден не принесли никакого дохода, а ехать в страну своей мечты совсем без денег Рерихи не могли.
Дягилев с труппой вернулся из Лондона в Париж для продолжения «Русских сезонов». Там он собирался поставить в новом варианте «Весну священную» Стравинского-Рериха. Николай Константинович еще 23 августа 1919 года, по просьбе Дягилева, писал Стравинскому:
«Не думаешь ли, что к летнему сезону хорошо возобновить в новой постановке Мясина нашу „Весну“, здесь она произвела бы впечатление. Как полагаешь? Сейчас здесь интерес к русскому велик»[222].
Стравинский согласился на возобновление постановки балета «Весны священной», и у Н. К. Рериха родились новые идеи по оформлению спектакля, а 21 ноября 1919 года Николай Константинович уже сообщил Стравинскому: «Сейчас буду сочинять новые варианты декораций к „Весне“»[223].
Конечно, скандально известный спектакль мог быть поставлен на английской сцене, но чтобы он имел успех в Париже, об этом никто и не мечтал, разве что только сам Дягилев, считавший, что всеобщее признание «Весны священной» в постановке Мясина сведет на нет популярность предавшего его танцора Нижинского. Женитьба Нижинского стала для Дягилева сильным ударом, и каждый раз, когда это было возможно, Дягилев дискредитировал своего бывшего любовника, прославляя нового постановщика Мясина. Скандальный провал премьеры «Весны священной» в постановке Нижинского, только подогревал желание Дягилева превратить этот балет в один из самых известных в Европе.
Балерина Ромола, жена Нижинского и соперница Дягилева, так описывала скандальную премьеру «Весны священной»: «29 мая 1913 года в театре на Елисейских Полях впервые исполнялась „Весна священная“… Я волновалась, какой будет реакция светской аудитории. Я знала музыку „Весны“ и видела фрагменты танцев из-за кулис на последней репетиции… Ни один из нас не ожидал того, что произошло. Уже первые такты увертюры прозвучали под неодобрительное гудение зала, и скоро зрители начали вести себя не как добропорядочные парижане, а как непослушные, плохо воспитанные дети»[224].
Один из театральных критиков, присутствовавший на премьере, Карл ван Вехтен, рассказывал об этом памятном вечере более подробно: «Часть зрителей возмутилась богохульной, как они считали, попыткой разрушить музыку как искусство и, охваченная гневом, начала свистеть. Оркестра почти не было слышно. Молодой человек, сидящий за мной в ложе, встал, чтобы лучше видеть, и в сильном волнении принялся колотить по моей макушке кулаками. Я же был настолько захвачен происходящим, что некоторое время не чувствовал ударов»[225].